Сын

И тем не менее… Ей уже почти двадцать, пора жить самостоятельно, флиртовать с поклонниками, которых до сих пор не видно, если не считать нескольких городских парней, которым, возможно, казалось, что они за ней ухаживают, но по ее мнению – вовсе нет. Она не думала о себе как о богатой наследнице, но знала, что у прочих людей другое мнение; она не верила никому из местных белых, те относились к ней неискренне. Вакерос – другое дело, не в их интересах губить ее репутацию, но, вероятно, они не доверяли ей, или не уважали ее, или просто чувствовали ее отчаяние.

А Джонас – она едва узнавала его. Лицо округлилось, как и фигура; в нем не осталось ничего мальчишеского. Говорил слишком быстро, как северянин, то и дело чертыхался, как северянин; выглядел абсолютно уверенным в себе. За ужином он пил виски, и беспрерывно болтал, и разжег в камине слишком большой огонь – отец считал это расточительством. Но когда они наконец решили укладываться спать, Джонас отказался ночевать в своей старой комнате – демонстративно, подумала она – и притащил одеяло на диван у камина. Сидя в ночной рубашке на краешке кровати у себя в спальне, она размышляла о том, что в случае разорения семьи ответственность ляжет на нее. Джонас занят только собой – ему дела нет до дома и наследства. Впрочем, ему почти ничего и не достанется. Наверное, его обидела финальная выходка отца, но половина нефтеразработок все же его, и в конечном итоге это значило для брата гораздо больше, чем земля.

Завтракали они в гостиной, где можно было послушать радио.

– Ты останешься, пока война окончательно не прекратится?

Он помотал головой, показывая на радио:

– Помню, папа всегда выключал эту штуку, когда выступал Рузвельт.

Неужели ей все время придется вступаться за отца? Вплоть до отъезда? Жизнь показала, что до конца дней.

– С началом войны он его не выключал, – возразила Джинни. – А в день высадки в Нормандии дал всем выходной, и мы все вместе сидели здесь и слушали новости, папа достал большую карту и показывал, где дивизия Пола, восемьдесят вторая воздушно-десантная, которая там высаживалась, а где располагается дивизия Джонаса. И ставил отметки на карте, чтобы всем было видно и понятно. Он очень гордился вами.

– Ну, он несколько ошибался, потому что я участвовал в десанте только на следующий день. А Пол вообще не высаживался, он прыгал с парашютом прямо в гущу немцев.

– Я, конечно, могу забыть все подробности, – призналась она.

– Помнишь, как он говорил, что избрание Рузвельта означает конец американской демократии? А Пыльная Чаша[94] – это проделки коммунистов? – Джонас недоуменно качнул головой. – Не представляю, как у него получились такие дети, как мы.

– Он был неплохим человеком. – Она не помнила брата таким равнодушным, но, вероятно, прежде она совсем его не знала. Джинни устало прикрыла глаза.

– Он все твердил, что мы живем на Границе, – продолжал Джонас. – С большой буквы «Г». Я говорил, что граница закрылась задолго до его рождения, а он читал мне нотации о традиции, которую мы обязаны хранить. Я пытался объяснить, что нет никакой традиции, что не может быть традиции у явления, существовавшего всего пару десятков лет. Без толку… Не знаю, во что превратится со временем это место, но прямо сейчас я вообще не вижу в нем смысла. Культурной жизни никакой по причине слабой заселенности, но и дикой природы не осталось. Просто глухая провинция, деревня.

Джинни молчала.

– Ты должна продать все это. Сохрани нефть, но с остальным нужно порвать начисто. Мы устроим тебя в Барнарде.

– Я не поеду на Север, – тихо проговорила она.

– Ты же была там только в детстве.

– Здесь мне лучше.

– Джинни, – он с досадой прижал ладонь ко лбу, как будто ничего глупее в жизни не слышал, – все, чему нас учили, либо ложь, либо дурацкая шутка. Янки – то, янки – се, хуже янки быть не может, это просто куски дерьма, а не люди. И вот однажды я подумал: если папа так сильно их ненавидит, мне, пожалуй, будет лучше среди них. Сам он оказался куда хуже любого из парней, с которыми я познакомился в Принстоне; с рождения купался в деньгах, но вечно жаловался на бедность и ныл, что все его используют. С мексиканцами он так же себя вел?

Она промолчала.

– Напрасно я сюда приехал, – вздохнул Джонас. – Идиотский поступок.

Он задержался еще на неделю, пока оба не убедились, что имущество в порядке. К тому времени брат перестал злиться. Он изменил свое завещание в ее пользу – на случай, если что-нибудь с ним случится; подписал доверенность на ее имя. В эти дни они стали близки как никогда прежде; она потеряла отца, но обрела брата. А потом он сел в поезд, идущий на восток, на войну, и еще долгих три года они не виделись.

С того дня, как уехал Джонас, она превратилась в кошку – спала три четверти дня, просыпалась посреди ночи, бродила по пустому дому, вновь засыпала в слезах на диване в гостиной, пока не разбудит яркий солнечный свет, бьющий прямо в глаза. Поднималась к себе в спальню, задергивала тяжелые шторы, находила у дверей комнаты завтрак или обед – остывшие яйца, холодное мясо, – принимала душ.