Сын

Просыпаюсь до рассвета, она еще спит, забросив руки за голову, ноги согнуты в коленях, как будто она задремала на пляже… солнечный луч касается ее шеи (красное пятно, результат моей неловкости), ушка, ямки на щеке, подбородка (мягко очерченного), губ (чуть приоткрыты), веки слегка подрагивают, а глаза у нее черные, с золотистыми искорками. Сквозь сон она чувствует, что я отодвинулся, и, не просыпаясь, вытягивает руку, привлекая меня поближе.

Призраки все не появляются. Заглядывал во все темные уголки, но… ничего. Педро — я вспоминаю его совсем молодым, и Лурдес тоже, юной красивой женщиной, словно в моих воспоминаниях время для них обратилось вспять.

23 июля 1917 года

С севера дует суховей, около восьмидесяти градусов[123]. Мы просыпаемся бодрыми и с ясной мыслью: надо куда-нибудь выбраться. По молчаливому уговору не бывать вблизи земель Гарсия мы укладываем корзинку для пикника в «чэндлер» и отправляемся в Нуэво-Ларедо. По пути Мария находит более интересное занятие моим рукам, чем вести машину; приходится сделать остановку. Надо же, я ведь никогда прежде этого не делал — не занимался любовью за пределами спальни. Интересно, а у нее как? Почувствовал внезапный укол ревности, несмотря на недавнее любопытство по поводу бывших любовников, но чувство так же мгновенно улетучилось, и я вновь счастлив.

Нуэво-Ларедо показался нам каким-то особенно уродливым.

— Нет, не пойдет, — решил я.

Ищем подходящую таверну (или отель, напоминает она), но неподалеку от plaza de toros[124] натыкаемся на компанию подвыпивших американцев, громко пристающих к мексиканским девушкам; один из них пялится на нашу машину и что-то говорит приятелям, показывая на Марию. Хочу остановиться и разобраться с ним, но она уговаривает не тратить напрасно времени. Делаем еще один круг по городу, мимо «Альма Латина», где сидит трио скучающих марьячи. Взгляд задерживается на congales[125], и, не сговариваясь, решаем поехать к реке.

Далеко от города останавливаемся на небольшом холме с прекрасным видом на саванну. Под старым могучим дубом мягкая зеленая полянка.

Мы лежим на одеяле, глядя в бесконечное небо.

— Представляю, как все здесь выглядело в начале времен, — говорит Мария. — Когда прерию покрывала трава в человеческий рост и повсюду паслись дикие мустанги.

— Лошади тут появились несколько столетий назад, — уточнил я.

— Об этом я предпочитаю не помнить.

— Зато здесь паслись бизоны.

— Не понимаю, что хорошего в бизонах, — фыркнула она. — Что в них такого особенного, а?

Я пожал плечами.

— Но все-таки ты предпочитаешь бизонов. Ладно, пускай будут бизоны, хотя они волосатые, вонючие, неуклюжие и вдобавок рогатые.

— Они детища этой земли.

— Лошади тоже. По крайней мере, по-моему. А если лошади не отсюда, тогда и я, получается, тоже. А если я, тогда и ты чужак. В твоем мире остаются только бизоны и несчастные индейцы.

— А потом верхом на грациозных скакунах появляются отважные галантные испанцы. И всех убивают.

— Верно, увы. Я просто ханжа.

Целую ее шею.

— Отец думал, что не все мустанги вымерли. Он говорил, что видел следы неподкованных лошадей.

— Вполне вероятно, — соглашаюсь я.

И вспоминаю всех мустангов, которых мы перебили в своей жизни. Но Педро тоже их убивал. Мы все этим занимались.

У подножия холма течет ручеек, впадающий в Рио-Браво. Вдоль ручья растут хурма, каркас, пекан, ильм. В кустах щебечут сойки.

Мы занимаемся любовью при свете, в солнечных лучах, хотя нас могут увидеть издалека работники, ковыряющиеся на луковых полях вдоль реки. Марии картинка кажется чрезвычайно живописной; я искренне сочувствую крестьянам.

— Ты уверен, что хочешь быть со мной? — спрашивает она. — Мне казалось, ты предпочитаешь революционерок.

Нежно целую ее в ответ.

— Я стала старая и сентиментальная, — вздыхает она.

— Ты моложе меня.

— Женский возраст, он как собачий. Даже мой, — подтверждает она, поймав мой удивленный взгляд. — Но сейчас я думаю только о том, что наше вино греется на солнце.

Она поднимается и, подхватив бутылки, спускается к прохладному ручью. Волнуюсь, не занозила бы ногу, но ее стопы жестче моих. Наблюдаю, как скрываются в кустах ее изящные бедра, шрам на спине, волосы, собранные в пучок на затылке.

Проходит несколько минут, а ее нет. Наверное, решила облегчиться, догадываюсь я. Но она все не возвращается, и я отправляюсь на поиски — босиком решительно продираюсь сквозь высокую бурую траву, нервно опасаясь наступить на змею или на колючку. Она лежит в небольшой заводи. Распущенные волосы струятся вдоль тела, камни белеют на дне. Делаю три-четыре осторожных шага, и только тогда она поднимает голову.

— Всегда любила бывать на природе, — говорит она.

Похлопывает по воде, как по кровати, я ложусь рядом. Какой же я бледный и веснушчатый, только руки загорели, какие-то неопрятные клочья волос по всему телу… но затем все мысли отступают.

Мы лежим, как первые люди на земле, или последние. Солнце светит, вода прохладная, каждое движение невероятно важно. Мы, как дети, знаем, что больше никого на этом свете не существует.