Сын аккордеониста

Мама была очень спокойной. Казалось, она прикрыла глаза, чтобы послушать органную музыку. Или чтобы сосредоточиться на аромате цветов. «Я здесь», – сказал я. Кто-то положил мне руку на плеча «Извините, но нам надо направляться на кладбище». Это был дон Ипполит. Он собирался закрыть гроб. «Пожалуйста», – сказал я, вновь поднимая крышку. Я склонился, чтобы поцеловать маму. Дон Ипполит наблюдал за мной, пытаясь понять, кто это. Не знаю, узнал ли он меня. Может быть, и узнал. Он громко обратился ко всем присутствовавшим: «Я уверен, что ее душа уже пребывает на небесах, возблагодарим Господа». Все дождались, пока процессия пустилась в путь. В первом ряду шли Женевьева, Берлино, дядя Хуан и Анхель; за ними, во втором ряду – Паулина и другие девушки из мастерской.

Выйдя из церкви, я направился к машине, чтобы как можно быстрее вернуться в Мамузин; но тут до моего слуха донеслось пение хористов, которые, как и все остальные, шли к кладбищу, – Agur, Jesusen ата, Birjina Maria… Прощай, матерь Христова, Дева Мария… – и я открыл дверь автомобиля господина Габасту, чтобы лучше слышать. Agur, Jesusen ата, Birjina Maria… Это была песнь, которая больше всего нравилась моей маме. Дул легкий ветерок, доносивший до меня мелодию; по мере того как процессия удалялась, она звучала все слабее.

Я побежал к кладбищу, пока вновь явственно не услышал пение: Agur, Jesusen ата, Birjina Maria… И пошел в ногу с процессией. Картины Обабы казались мне прекрасными как никогда: покрытые свежей зеленью холмы, белые домики. Кладбище тоже было похоже на белый дом, только шире и длиннее, чем остальные.

Десяток мужчин курили сигареты возле ворот, и я остался стоять за ними, пока не закончилось погребение и присутствовавшие на нем не стали неспешно расходиться по домам; каждый был погружен в собственные мысли, в чем-то печальные, поскольку они были свидетелями новой победы смерти, в чем-то радостные, ибо они ощущали тепло своих тел («мы еще здесь, на этом свете»). Среди знакомых мне людей я прежде всего увидел Опина и других работников лесопильни вместе с ее управляющим, отцом Хосебы, показавшимся мне очень подавленным («Не расстраивайтесь так, – мог бы сказать я ему, – ваш сын во Франции, он вне опасности»). Затем появилась Адела, жена пастуха, наша соседка по Ируайну, с заплаканными глазами («Обними меня, дорогая Адела», – мог бы сказать я ей). За ней следовала большая группа, словно Адела действительно была пастушкой, а они все – ягнятами, которым удалось спастись. Я различил Адриана с его румынской женой, отца моего старого друга, Исидро, и Грегорио из гостиницы; потом, уже почти завершая шествие, появилась Вирхиния, шедшая под руку с высоким мужчиной (мама рассказывала мне по телефону: «Вирхиния выходит замуж за нового врача Обабы»). На ней было темно-лиловое, очень строгое платье, сшитое, вне всякого сомнения, на вилле «Лекуона», и она казалась очень бледной. Немного спустя прошли Виктория и Сусанна с двумя неизвестными мне мужчинами, а затем певчие церковного хора, которые продолжали петь: Agur, Jesusen ата, Birjina Maria…

Группа мужчин, куривших у кладбищенских ворот, разошлась, и я стоял на виду у тех, кто выходил с кладбища. Я уже собирался уходить, когда появилась Паулина. Ее поддерживали под руки две девушки из мастерской. Она не плакала, но казалось, вот-вот упадет в обморок. И я вдруг понял, что с момента моего исчезновения она была как дочь для моей матери. Благодаря ей последние годы мамы были не такими одинокими и печальными.

Я все еще смотрел на Паулину, когда вышли Берлино с Женевьевой в сопровождении дочери полковника Дегрелы. Увидев меня, стоявшего в одиночестве, все трое внимательно на меня посмотрели, и я испытал страх, представив себе, что мог подумать Берлино, спрятавшийся за своими зелеными очками. Я снял берет, который дал мне Хосеба, и вошел на кладбище. Повернул голову все трое продолжали спокойно идти; Берлино – согнувшись, как старик.

Могилу моей матери найти было несложно. Она была вся в цветах, и на фоне других казалась очень яркой. Возле нее, склонив голову, неподвижные, словно каменные изваяния, стояли Анхель с дядей Хуаном. У меня не хватило мужества подойти, и я свернул к тому месту, где был похоронен Лубис, мой добрый друг.

Его могила тоже была украшена, кто-то положил на могильную плиту полевые цветы. «Как ты, Лубис?» – прошептал я, подойдя к могиле. «А как ты хочешь, чтобы ему было?» – крикнул сидевший на земле человек, и от удивления я сделал шаг назад. «Он был моим братом, а эти свиньи убили его». Панчо потолстел и был почти лысым. Я не мог ничего ему сказать в ответ. «Ты думаешь, зря я их положил? – сказал он, показывая на полевые цветы. – Мама хочет, чтобы могила была чистой и ухоженной. А если тебе не нравится, ты дурак». Я ушел, так и не сказав ни слова.