Сын аккордеониста

Шаривари начался шествием. Танцоры, музыканты, актеры, переодетые судьями, жандармами и адвокатами, все, кто исполнял какую-то роль в театральном представлении, прошли по улицам в направлении к площади. Погода была прекрасная, небо голубое; звуки маленьких флейт – ширулаков – и смех людей создавали радостную атмосферу. Тем не менее я провел всего четверть часа на углу одной из улиц, наблюдая за шествием, а потом вынужден был уйти. Мне было нестерпимо смотреть, как Хосеба беседует со старым приятелем из Бильбао или как Трику дурачится с девушками из Сан-Себастьяна; но еще болееневыносимыми оказались для меня, сам не знаю почему, флейты. Их звуки отдавались в моей голове мышиным визгом. Я предупредил товарищей, что вернусь к концу праздника, и направился по дороге, которая вела на ближайший к городку холм.

Дорога заканчивалась возле крестьянского дома. Это было скромное строение с белыми стенами и окрашенными в голубой цвет дверьми и окнами. Перед ним, на краю ровного участка земли стояли два стога сена и маленький, казавшийся игрушечным красный трактор; дальше – большое кукурузное поле, доходившее до следующего холма. Кукуруза уже была высокой, в цвету.

Возле маленького красного трактора я увидел старушку; она сидела спиной к городку на плетеном стуле. Я подошел к ней и весело поздоровался: «Что такое, бабушка? Вы не собираетесь пойти в городок взглянуть на шаривари!» Это была очень красивая старушка, amaci. Маленькая и худенькая. Казалось, она весит не больше сорока килограммов. Волосы у нее были собраны в узел. «Праздники меня не интересуют», – сказала она. Я заметил у нее в руках четки. «Значит, вы предпочитаете молиться», – сказал я ей. «Если хочешь ко мне присоединиться…» – «В молитвах?» Ее предложение рассмешило меня. Далеко позади остались времена, когда я играл на фисгармонии в церкви Обабы или в часовне Ла-Салье. Но все же было очень приятно находиться там, с такой красивой amaci. «Пожалуйста, продолжайте молиться, я с удовольствием вас послушаю». Я уселся на землю, опершись спиной о маленький трактор.

Молитвы были словно колесики. Сначала я слышал слова Agur Maria – «Приветствую тебя, Мария»; затем – бормотание; немного погодя – аминь: поворот. И тут же снова Agur Maria, бормотание и аминь: новый поворот. И так вновь и вновь, без какой-то определенной цели, вращение ради вращения. Мои мысли перенеслись в Ируайн, и я вдруг увидел Лубиса в павильоне для лошадей, и счастливых селян, которые приближались ко мне, повторяя «лошадь, лошадь», а потом Убанбе, Опина, Панчо, Себастьяна, Аделу. Всех близких мне людей, которых я оставил где-то там, позади.

Мне вспомнился zulo в Ируайне – тайник, и некий голос, смешавшийся с бормотанием молитвы, упрекнул меня за то, что мы использовали его не должным образом: «Более века у него было лишь одно предназначение: предоставлять убежище преследуемым, а ты со своими друзьями испоганили его, пряча там похищенных людей». Я узнал голос. Со мной говорил дядя Хуан. «Это потому что Папи не сдержал своего слова, дядя, – подумал я. – Он обещал мне, что будет его использовать только для того, чтобы прятать там попавших в беду товарищей, но вскоре поместил туда одного промышленника, который не заплатил революционный сбор. Но я к этому не имел никакого отношения. Я всегда испытывал уважение к истории Ируайна. Я и сейчас иногда надеваю шляпу от Хотсона». – «У тебя были хорошие намерения, Давид, но ты оказался слишком слабым. Ты не смог справиться со своими чувствами, а чувства в чистом виде – плохой советчик. В этом ты похож на своего отца».

Воспоминания меня огорчили, и я постарался, чтобы они не слишком завладели мною. Но колесики продолжали вертеться – Agur Maria, бормотание, аминь, – и я вновь оказался в прошлом. Я увидел Аделу, выходящую с кладбища Обабы в сопровождении всех тех, кто пришел сказать последнее прости моей маме: Адриан со своей румынской женой, Паулина с девушками из мастерской, Вирхиния в своем темно-фиолетовом платье, певчие церковного хора Обабы… Я понял, что это я отдалился от них, покинул их, а вовсе не наоборот, как я думал до этого. И когда я ушел в подполье, Вирхиния сделала единственное, что она могла сделать, и довод, который она привела мне, когда я позвонил ей из Парижа, был неопровержим: «Не хочу больше тебя видеть. Мне вполне хватило несчастья с моим мужем». Голос Вирхинии на мгновение заглушил молитву старушки. Потом исчез.

Колесики начали новый оборот. Я увидел Трику в таверне Обабы в тот день, когда Армстронг и два других астронавта ступили на Луну. «Я скорее заново рожусь, чем поверю в эту сказку», – говорил какой-то крестьянин, смотревший по телевизору передачу о прилунении. Мы с Трику хотели убедить его, что это соответствует действительности. Но крестьянин упорно стоял на своем. «Поверь им, дружище. Эти юноши много всего знают», – сказала ему хозяйка таверны. На что он ей ответил: «Знают много и не знают ничего. Таков закон молодежи».