Сын аккордеониста

«Я тоже принял решение, хотя и не такое важное, как твое, – сказал я Хосебе. – Я вернусь домой, к маме. Ты же слышал, что вчера сказал Себастьян». – «Думаю, это правильно», – ответил он. Но его мысли были уже в другом месте. Он оглядывался назад, ища взглядом Исабель, которая отстала метров на двести. «Что ты думаешь о наших новых друзьях?» – спросил я его. «Они мне кажутся людьми очень интересными». Он сказал это так убежденно, что и я на этот раз не осмелился выразить то, что думал: что, возможно, это люди с двойным дном, с планами, в которые они нас не посвящают, и что связь с ними может повлечь за собой большие проблемы для нас. У меня уже был опыт общения с жандармами, и мне не хотелось снова повторять его, тем более что на этот раз, без помощи дона Ипполита или моей матери, все могло бы быть гораздо хуже. «Ты ведь тоже доволен, не так ли, Давид?» – «Очень доволен». Это было правдой. Решение вернуться на виллу «Лекуона» вызывало у меня большое облегчение.

Хагоба показал нам коробочку, которую он держал в руке. Внутри была маленькая синяя бабочка, насаженная на булавку. «Это одна из тех, которых мы искали, – сказал он нам. – Это Plebejus. Plebejus icarus». – «Ее нашел Лубис, – сообщил мне Агустин. – Думаю, если он нам поможет, мы быстро закончим». Лубис засмеялся: «Ты же знаешь, кто самый ловкий из всей команды, Давид. Ежик, который карабкается по крыше как кот». Человек в клетчатой рубахе подошел ко мне: «Как поживаешь, Имас? Все еще играешь на аккордеоне?» В первое мгновение я его не узнал. Это был лесоруб с кудрявыми волосами, которого я видел в этой самой хижине с восемью буханками хлеба. «Eta zu? Oraindik hemenh – «А ты? Все еще здесь!» – воскликнул я. Его лицо было все в морщинах, он казался гораздо старше, чем в день нашей первой встречи. «Gu basoan hilko gaitukh – «Мы умрем в лесу!» – сказал он, кривя губы. Улыбка у него осталась прежней.

IX

Работа в мастерской виллы «Лекуона» закончилась, и все ученицы быстрым шагом направились к площади, будто торопясь поскорее вернуться домой После того как они исчезли, городок погрузился в полный покой: по шоссе не ездили машины; на реке не было купальщиков; на спортивном поле только две девочки беседовали о чем-то возле гандбольных ворот; немного дальше, в детском парке, какая-то женщина машинально покачивала ребенка. Иногда поднимался легкий ветерок и шелестела листва деревьев.

Моя мать стояла, опершись о перила террасы, и говорила как раз об этом шелесте, происхождение которого, по ее собственным словам, ей было хорошо известно, но в своем воображении она предпочитала приписывать его реке. Ей нравилось думать, что речь идет о журчании воды, потому что вода – особенно та, что бежит по каменному руслу, – казалась ей веселой; а ветер – где бы он ни пробегал – всегда грустным. «Если я когда-нибудь перееду в другое место, – сказала она, – я выберу дом, стоящий на берегу реки». – «Вилла «Лекуона» не так уж далеко от реки». – «Но и не на берегу». – «Это у тебя, скорее всего, из-за дома, в котором ты родилась. Ируайн стоит в нескольких метрах от речушки». – «Мне это не приходило в голову, Давид». Разговаривая с ней, я смотрел на дом Вирхинии. Его стены, только что выкрашенные к празднику, сияли белизной как никогда.

Я принес маме плетеное кресло и скамеечку, чтобы она могла положить на нее ноги. Усевшись, она тут же завела разговор о Хуане: «Мой брат написал мне очень длинное письмо. Рассказывает, что купил чудесное ранчо. Дом, не знаю сколько тысяч квадратных метров земли, и больше тридцати лошадей. Благородных лошадей, скаковых. У нашего Хуана, слава богу, дела идут очень хорошо. Ранчо расположено на границе между Невадой и Калифорнией. И еще он пишет, что сменил его название, теперь оно будет называться Стоунхэм-Рэнч. Не знаю, правильно ли я произношу».

Я спросил себя, почему Хуан выбрал это название, а не «Обаба-Рэич» или что-то в этом роде. Чего я себе в тот момент не мог представить, так это что однажды это ранчо станет моим домом и что именно там, на ранчо Стоунхэм, я буду вспоминать свою жизнь, глядя, как под навесом играют моя дочь Лиз и моя дочь Сара, совершенно чуждые тому миру, который у меня был в прошлом; настолько чуждые, что если когда-нибудь им доведется прочитать эти мои воспоминания, то они покажутся им неправдоподобными, словно из другой галактики.

Мама спросила меня: «Правда, что вчера на танцах разбрасывали пропагандистские листовки?» Я сказал ей, что, собственно, пропаганды не было. У меня в кармане лежал листок, на котором я накануне написал послание для Вирхинии – «Вирхиния, пишу тебе этой теплой ночью 27 августа…», – и я протянул ей его той стороной, где был список. Но у нее не было очков, она не могла прочесть. Тогда я сказал, что это список пяти самых красивых девушек Обабы и что все это было всего лишь шуткой.