Сын аккордеониста

Сегодня вечером я сидел в кабинете, заканчивая расчеты, которые начал вчера, и через окно до меня долетали его слова. Он давал объяснения Мэри-Энн, Хелен, Дональду, Кэрол и еще трем или четырем членам Книжного клуба по поводу «баскского вопроса» и «конца терроризма».

Я прикрыл глаза, чтобы получше проанализировать тон его голоса, тот состав, который он имел в этот момент, словно речь шла о какой-нибудь жидкости. Мне показалось, что я различил в нем четыре компонента: убежденность – на тридцать или тридцать пять процентов; безнадежность – двадцать процентов; скрытность – десять процентов; и искренность. В целом то, что он говорил, звучало в высшей степени убедительно. Это был, вне всякого сомнения, третий хосеба. Не хосеба из Обабы, не тот, что являлся членом организации, а третий, вышедший на поверхность в последние годы. «Человек легкого слова», который не хочет говорить откровенно и использует иносказания и метафоры.

«Вы видели когда-нибудь огромные стальные шары, которые висят на кранах и используются для того, чтобы рушить здания? – сказал он на своем неуверенном английском. – Кран поднимает шар и потом бросает его на здание. Это в точности то, что произошло в Стране Басков. Только там шар оказался неконтролируемым».

Послышался шепот, но никто не захотел прервать его объяснения. Голос Хосебы слегка изменился, и его скрытная составляющая достигла по меньшей мере двадцати процентов, удвоившись. Он упомянул Франко, Гитлера, говоря, что они действовали заодно и что бомбардировка Герники – «первая в истории бомбардировка мирных жителей» – явилась одним из их общих «подвигов». «Среди погибших в тот день были, например, бабушка с дедушкой и две тетушки одного моего друга по имени Агустин, и скажите мне на милость, что следовало ожидать от Агустина после этого, да еще в такой политической обстановке, когда даже надгробные надписи на баскском языке были запрещены».

Хосеба продолжал объяснять, что прислужники военной диктатуры, движимые ненавистью к Стране Басков, установили стальной шар слишком высоко, и с этого все и началось. С годами – «Стальной шар невозможно направить точно в то место, куда кому-то хочется» – бывшие жертвы превратились в палачей, и, например, еще одному его другу – «его имя Сесар» – стали угрожать смертью только за то, что он из социалистов, только за это, хотя речь, без сомнения, идет о прекрасном человеке, прогрессивном и демократичном.

Мое тело прореагировало быстрее, чем моя голова. Даже не отдавая себе в этом отчета, я уже был за пределами своего кабинета, в углу террасы. «А Давид не рассказывал вам о Стране Басков?» – спросил Хосеба, увидев меня. Дональд лукаво улыбнулся: «Здесь бродит книга, отпечатанная в трех экземплярах, но она на баскском языке, и я не в состоянии прочесть ее». Как и Мэри-Энн, Дональду хотелось бы, чтобы я стал писателем. Увидев мои воспоминания, он даже слегка рассердился на меня из-за того, что я использовал «язык, которого никто не понимает». Мэри-Энн толкнула его локтем. Он понял предупреждение и не стал продолжать.

Тон Хосебы изменился, когда он обратился ко мне. Твердость его усилилась, безнадежность тоже. «Я не рассказывал тебе о Сесаре, чтобы не портить тебе настроение». – «Сесару угрожали? Как это возможно?» – воскликнул я. «Вот такие дела, Давид». Я сел рядом с ними, хотя и не собирался. Сделал это чисто автоматически.

Кэрол решила, что мы продолжим разговор о моей книге. «Давид, когда ты прочтешь что-нибудь для членов нашего клуба? Мы не знакомы ни с одним твоим произведением», – сказала она. «Это не совсем так, – ответила ей Мэри-Энн, пытаясь избежать темы воспоминаний. – Все вы читали рассказ, который он опубликовал в сборнике в Визалии». – «История о первом американце Обабы? – вспомнила Кэрол. – Но я имею в виду новые произведения!» – «Мне эта история очень понравилась», – добавил Дональд.

Когда мы остались вдвоем, Хосеба положил мне руку на плечо. «Не будем детьми, Давид! Было очевидно, что все закончится этим!» – «Можно понять, если бы угрожали Берлино, но Сесару… Это очень плохой знак». – «Ну, не увлекайся знаками, как Трику». Но в его тоне я заметил что-то вроде покорности. «Я всего лишь вестник, Давид. Это не моя вина. Кроме того, за свое мы уже заплатили».