Сын атамана

-- Вывих, да такой, что не токмо слезть тебе надо будет, а навсегда, почитай, распроститься с твоим добрым конем.

Юноша тотчас также спешился и к горю своему должен был убедиться в справедливости слов запорожца.

-- Что же нам теперь делать с ним, Данило? -- уцавшим голосом спросил он, гладя бедного коня по роскошной гриве.

-- Да взять пистоль и пристрелить. Что уж больше?

-- Ни за что! -- вскричал молодой владелец аргамака, и на глазах у него навернулись слезы. -- Может, он еще оправится...

-- Не надейся, княже. Никакой знахарь такого вывиха не вправит. Коли у самого тебя рука на любимца своего не подымается, то я его за тебя прикончу...

-- Нет, нет, Данило! Пускай живет себе на покое, доколь не помрет своею смертью.

-- Эх, Михайло Андреевич! Очень уж ты сердоболен. На кого же мы его здесь в степи оставим.

-- А не будет ли на пути у нас поселья какого? Сдать бы его на руки добрым людям...

-- И впрямь ведь! Есть хоть и не мирское поселье, так монастырь -- православный монастырь, Самарская пустынь, запорожский наш Иерусалим.

-- Чего же лучше! И недалече?

-- Да к ночи, почитай, шажком доплетемся. Там и заночуем. А теперь, княже, садись-ка на моего Буланку.

-- Садись сам, Данило: я тебя вдвое моложе...

-- Эвона! Ты -- господин, я -- слуга. Да я же всему причинен.

-- Ну, так давай хоть чередоваться.

-- Оце добре; там ужо увидим. А теперь-то, Михайло Андреич, садись, пожалуй, уважь меня.

Князю Михайле пришлось "уважить" пожилого слугу. Данило же вырвал перо из ястребиного крыла и прицепил себе его на шапку, после чего запалил "люльку-носогрейку" и взял за повод инвалида-аргамака.

-- Гайда!

Глава вторая

КОЕ-ЧТО О ЗАПОРОЖСКОЙ СВЯТЫНЕ И О КОШЕВОМ АТАМАНЕ САМОЙЛЕ КОШКЕ

-- Ты назвал, Данило, эту Самарскую пустынь "запорожским Иерусалимом", -- заговорил снова князь Михайло. -- Что же, там запорожцы грехи свои отмаливают?

-- Подлинно, что так. Обитель эта для каждого запорожца первая святыня. Знаешь ли ты, Михайло Андреевич, как она основалася?

-- Как?

-- А вот, слушай.

Пуская из своей носогрейки дымные кольца, словоохотливый запорожец стал рассказывать историю Самарской обители, уснащая свой рассказ не всегда уместными прибаутками; но и сквозь них слышалось искреннее благоговение, которое внушала ему, как всем запорожцам, их "первая святыня".