Сын бомбардира

— Я, я — Николка! Я здесь! — громко, словно не давая отцу уснуть, кричал мальчик. Дрожащими пальцами он ерошил отцовские волосы.

Когда матрос, бегавший за водой, возвратился, Тимофей Пищенко был мёртв, Колька обхватил ещё тёплое тело отца руками и зарыдал.

… Мальчик сидел в телеге, смотрел на чёрную шинель и не верил, что под ней — отец. Не понимал, как может быть, что под ней — отец. И боялся хоть на миг приподнять тяжёлое, грубое сукно.

Возница время от времени оглядывался, смотрел на Кольку, Потом молча отворачивался, и только всё чаще подносил к глазам свободную от повода руку.

Арба катила вниз но Морской улице к Графской пристани. Оттуда через бухту перевозили убитых на Северную сторону — там было кладбище.

Ялик врезался в гальку и застыл. Носилки с Тимофеем Пищенко вынесли на берег, уложили на стоящую невдалеке телегу, и она покатила вверх, к кладбищу.

У обрывистого берега Северной стороны расположился целый палаточный городок. Сюда съехались семьи защитников Севастополя. Городок напоминал цыганский табор. Только шатры в большинстве своём бы¬ли из парусов кораблей, затопленных в бухте.

Телега ползла но узкой лощине вверх между двумя небольшими холмами. Впереди ехало несколько таких же телег, прикрытых матросскими и солдатскими шинелями, а то просто грязной парусиной.

Канонада здесь звучала совеем глухо. Мальчик шёл не оглядываясь. Взгляд бессмысленно уставился в дощатый задок телеги. Сапоги мерно вминались в вязкую полоску земли между следами от колёс.

Приехали. Два здоровенных солдата из похоронной роты, подхватив носилки, зашагали по направлению к часовне. Оттуда доносилось пение. Отпевали убитых офицеров. Но для многих низших офицерских чинов не хватало места под сводами молельни. Не успевали сколачивать гробы. Часто хоронили в общих могилах — строго разделяя по родам войск, полкам и экипажам — кладбище было разбито на участки.

Носилки с телом Тимофея установили у входа, приставив их к длинному ряду убитых, над которыми торопливо произносил слова молитвы высокий худой священник. Охрипший его голос с трудом прорывался сквозь дым кадила и сиреневый чад лампадного масла.

Мальчик стоял, плотно сжав губы, смотрел на отца, будто хотел запомнить его лицо навеки. Отец был странно непохож на себя: усы казались совершенно чужими, лишними на белом, как туман, лице. И страшная мысль сверлила в мозгу: «Неужели его сейчас заберут от меня?» И ещё одна: «Почему я не плачу? Ведь все плачут?» Но слёзы замёрзли в груди…

Отца похоронили за часовней. Почти у самого гребня холма, по склону которого разбежались кресты, кресты, кресты…

Колька сидел на камнях, ещё до войны приготовленных для надгробий, и глядел на город. Отсюда как на ладони был виден рейд и Южная бухта, Корабельная сторона, все бастионы. Город дымился, загорался, гулко вздыхал и выглядел гигантской кочегаркой..

Мальчик напряжённо всматривался в лощину у подножия Малахова кургана, пытаясь разглядеть там небольшое кладбище, где похоронена мать. Но за дымом не было видно могил. А может, их уже и нет — разворотили английские снаряды.

Подсел отставной солдат на костылях. Вытащил кисет, не спеша набил трубку, раскурил. Спросил, не глядя на мальчика:

— Схоронил кого?

Колька не ответил. Отставной не стал переспрашивать. Продолжил, словно говоря для себя:

— Сколько тут нашего брата успокоилось за полгода! Видимо невидимо. Давеча унтер из похоронной команды сказывал, будто тысяч-от семьдесят будет…

А Колька думал, глядя на вздрагивающие дымки бастионов:

«Зачем, зачем люди убивают друг друга? У французов тоже немалость погибших. И у англичан. Сколько дней длятся бои, и неведомо, когда кончатся… И вот ведь как странно получается — когда объявляют перемирие, чтобы убрать убитых, французы и русские ходят между траншеями, даже перебрасываются словами. А потом разойдутся по сторонам и снова начинают палить друг в друга из пушек да ружей!..

Покачивался тяжёлый деревянный крест на вершине часовни. А может, это плыли облака над ним? Медленные и унылые, как заупокойное пение.

Мальчик встал и начал спускаться вниз между свежими могилами, мимо часовни. Гулкие раскаты далёкого боя вязли в густом воздухе, пропитанном лампадным маслом и псалмами. Он шёл сквозь это, всё ещё не сознавая, что отца больше нет.

Дорога вывела к палаточному городку. Он смотрел через бухту на город, но ему не хотелось переезжать на ту сторону, что-то удерживало. Какая-то неосознанная боязнь расстаться с отцом — теперь уже навсегда.

Колька не заметил, как ноги сами зашагали по дороге к кладбищу. Но, пройдя метров двести, он остановился, повернулся кругом и медленно, сопротивляясь себе — другому, — пошёл к переправе.

Яличник перевёз Кольку в город. Графская пристань встретила его многоголосым шумом. Колька поспешил выбраться на площадь, а с площади — на Морскую улицу.

Морская забаррикадирована, и мальчишка сворачивает в Кривой переулок. Вот знакомая улочка. По ней он возил туры и фашины для бастиона, бочки с водой. Сюда он приносил своё и отцовское бельё постирать. Знакомый плетень.