Сын человеческий

Раскаленный воздух обжигал затылок. Сумка с убитым броненосцем оттягивала плечо. Она пропиталась кровью зверька и моим потом. Я раздраженно схватил зверька за короткие чешуйчатые лапы и, взмахнув им над головой, отшвырнул далеко в сторону. Он упал в заросли, и звук падения напомнил короткое «ух», которое издают лесорубы, всаживая топор в дерево. Кристобаль Хара поднял голову, и узкие щелки его глаз посмотрели на меня не то понимающе, не то насмешливо. Он всегда так смотрел.

Мы вышли на тропу. Вечерело, но в листве еще кипел зной. Я остановился на минуту, пытаясь сориентироваться. Вытащил пистолет из кобуры — пусть будет наготове. Проводник обернулся ко мне. Его лицо повторяло в миниатюре окружающий пейзаж. Тот же цвет сухой пыли. Та же холмистая равнина. Даже завитки жидкой бороды повторяли форму трещин, избороздивших землю. Он еще раз взглянул на меня. Вероятно, подумал, что я струсил или не доверяю ему. Теперь выражение насмешливой отчужденности, загнанное в углы рта, стало отчетливей. А может, ничего этого не было. Просто скучающий вид. Скорее бы добраться — и дело с концом.

Он был не только шофер, но и проводник. Водил с ведома хозяина к гончарням Коста-Дульсе богатых бездельников, когда тем приходила в голову блажь взглянуть на оставленный в лесу вагон. Хозяин гончарен сам давал своему шоферу возможность слегка подработать, особенно теперь, в засуху, когда он, хозяин, большую часть времени проводил в лавке, пропивая деньги, вырученные от последних партий кирпича.

Кристобаль Хара выполнял обязанности проводника с тем же равнодушием, с каким делал все остальное. Возможно, он не понимал, что торгует тем, что, подобно мертвому часовому, охраняло среди леса память о безумной мечте. Или понимал по-своему и гордился, показывая эту бесполезную святыню, кровно с ним связанную, как я потом узнал.

Об этой связи я смутно догадывался уже в то утро, когда Кристобаль и его приятель пришли за мной на постоялый двор, где я снимал комнату. Хозяйка этого заведения, болтливая толстуха, знаменитая нья Лоле, возродила в Сапукае своего рода матриархат, безраздельно властвуя над всеми приезжими.

Я поселился в деревне недавно и, естественно, ни с кем не договаривался о поездке в лес. Но ко мне в комнату вошел какой-то увалень и разбудил меня. В темноте все же удалось разглядеть, что у него большая голова и пухлые щеки. Двигаясь на ощупь, он обогнул кровать, подошел к изголовью и прошептал прямо в ухо:

— Пошли. Кирито вас ждет.

Затем сам отправился в кухню за мате. Я слышал, как в коридоре «цыпочки» нья Лоле кокетничали с ним. Одни называли его Гамарра, другие — Полметра. Это прозвище ему очень подходило.

Из комнаты нья Лоле донеслась брань, и девицы разбежались. Немного погодя Полметра снова вошел ко мне с мате. Посасывая бомбилью[48] я не спеша одевался. Во рту все еще чувствовался горький привкус каньи после ночной пьянки с незнакомыми мне завсегдатаями заведения; голова болела, и мне не хотелось ни о чем расспрашивать толстяка.

Во дворе нас ждал грузовик, старый облезлый форд. Коряво написанная табличка сообщала название гончарен и фамилию их хозяина. Под самым верхом еще более корявыми зелеными буквами было начертано изречение на гуарани.

Я устроился рядом с шофером, и мы тронулись. По дороге я завернул в полицейский участок и сообщил о непредвиденной поездке. Мне необходимо было это сделать, иначе власти могли подумать, что я скрылся, едва успев прибыть в деревню.

Чистый утренний воздух подействовал на меня освежающе. Мне казалось, что я впервые вижу Сапукай. Как и в далекую ночь моего детства, когда мы спали на разрушенной бомбами станции, деревня странно волновала меня.

— Где была старая станция? — спросил я проводника.

Он показал на пустырь между новой станцией и железнодорожными мастерскими. Там все еще торчали почерневшие камни. На этом месте двадцать лет назад ночью во время первой поездки в столицу я примостился возле Дамианы Давалос между двумя обломками стены и вместе с другими пассажирами ждал посадки: ее отложили до утра. Далекая ночь, плывшая над вырытой бомбами огромной воронкой, из которой, казалось, выползала грузная тьма, живет во мне и поныне. Ненадолго вышла луна, но черная бездна тут же поглотила ее снова.