Сын директора

Прохожу через садик на углу Патриарха Евтимия, чтобы выйти на улицу Кынчева и по ней — к кафе у театра. И чтобы увидеть деда. Если он не сидит в клубе борцов против фашизма, где подают кофе и играют в шахматы и нарды, то, наверное, здесь… Здесь, конечно, на одной из скамеек. Его голова белеет между двумя другими — седой и плешивой, темное сухонькое лицо, как всегда, оживленное и сосредоточенное. Наверное, обсуждает мировую политику. Дед — активный член партийной организации квартала, деятель Отечественного фронта и время от времени поправляет дома телефон, потому что когда-то был телефонным техником. Это избавляет его от пенсионерского чувства собственной бесполезности. Когда сделает что-нибудь по дому, требует за это гонорар — рюмку сливовой водки и величает маму «снохой». Он у нас всегда выбрит, всегда в белой рубашке и при галстуке. Низенький, подтянутый усатый старичок с бородкой клинышком, никогда не теряет хорошего настроения и фанатически защищает свои нравственные устои, которым уже больше половины столетия. Помню, когда отцу предложили директорское место, дед его тогда погладил против шерсти: не слишком ли торопится, от таких скоропалительных инженеров производство плачет. А отец, хотя и работал всю жизнь по разным заводам, институт кончил только в сорок лет, и тогда они с дедом здорово поспорили. Впрочем, дед и сейчас обращается с ним, как с мальчишкой. Страшный старикан.

— Привет золотой молодежи, — говорит он, когда я подхожу к скамейке, и в знак приветствия поднимает руку, как древний римлянин.

— Привет серебряной, — говорю я. — Как там Кеннеди и председатель Мао?

— Хочешь сказать, Никсон и Мао?

Дед поднимает голову и смеется. Он кажется невероятно чистым — как белый котенок, которого недавно выкупали.

— Ну да, Никсон, — говорю я. — Продолжайте в том же духе.

— Девушке от меня привет. — Он с улыбкой подмигивает мне, уверенный, что угадал, куда я иду. Отойдя немного, слышу как он говорит: — Хороший парень, только в политике не силен. Но вообще-то мы понимаем друг друга.

Перехожу улицу, нарушая правила, лавирую между троллейбусом и потоком машин. Один из шоферов кричит мне что-то вслед, а я ему свищу, он оборачивается и смеется. Я заметил, что, когда мне весело, это передается людям, и они хорошо ко мне относятся. Не знаю, почему мне так весело. Когда вхожу в переулок рука сама лезет в карман телогрейки. Закурить удается только от пятой спички. Затягиваюсь с удовольствием. Я сжимаю ее в зубах, и, сознавая, что это неприлично, засовываю руки в карманы брюк — так и шагаю против ветра. Дым от сигареты лезет в глаза, я перекладываю ее из одного угла рта в другой, жую и плююсь. Навстречу одна гражданка ведет за руку хнычущий клубок белой шерсти; она с возмущением смотрит на меня, а я утешаю себя тем, что, наверное, с таким же возмущением смотрит на нее несчастный клубок. Я по опыту знаю, что в материнской любви есть кое-какие инквизиторские черты, и самая страшная из них — опасение, как бы дитятко не простудилось.

Перед кафе я выбрасываю сигарету и застегиваюсь. Вхожу, немного смущаясь: стараюсь, чтобы на меня не обратили внимания, — задача не из легких. Когда на меня смотрит много народа, я всегда начинаю спотыкаться. Кроме того, я здесь единственный в ватнике среди многочисленных пальто, плащей, манто и элегантных дубленок.

В кафе полно моих ровесников. Только кое-где виден какой-нибудь пожилой дядька или дама с сигаретой между увядших пальцев. Головы плавают в волнах дыма, как мячи в бассейне для водного поло. Официантки разносят кофе и коньяки и прежде чем вернуть сдачу подолгу роются в кармашках белых передников. Ребята и девушки за столиками болтают или со скучающим видом смотрят в окна, на красное здание театра с застывшими фигурами на треугольном фронтоне.

Смотрю, какие столики обслуживает молоденькая официантка, тоненькая, как ветка вербочки, и занимаю место в глубине зала. Эта официантка единственная из всех относится ко мне благосклонно и работает, так, как ее учили: наверное, новенькая и еще не имеет знакомых или излюбленных клиентов. Она почти девочка. Тонкие ножки, которые энергично носят ее между столами, и худенькое лицо, над которым белая наколка стоит, как венчик, неизвестно почему вызывают у меня жалость. Однажды я слышал, как за соседним столиком какой-то тип почтенного вида с благородными обвисшими щеками предложил ей встретиться после работы. Она покраснела, опустила голову и, убрав со стола, побежала к женщине за стойкой. Та похлопала ее по плечу и засмеялась, а я повернулся к типу почтенного вида и смотрел на него в упор, пока он не заметил и не ушел. Сердце у меня билось, в ушах звенело и вообще меня распирало от злости. У меня такое бывает.