Сын директора

— Видишь ли, Петьо, — говорит он. — Конечно, ты имеешь право жить, как находишь нужным… Но что это за разговор — рубашка и две кормежки? Это рассуждения хиппи, а мне в доме хиппи…

Он умолкает, но уже поздно.

— Ты хочешь, чтобы я ушел? — говорю я и смотрю ему в глаза.

— Не петушись, — поднимает руку отец, — я разозлился, не то сказал. Но и ты должен понять…

— Почему я хиппи? Ты когда-то жил в Ючбунаре и имел одну рубашку. Сам же рассказывал, как приходилось ждать, пока бабушка ее выстирает и высушит, чтобы можно было одеться. Так почему я хиппи?

— Ладно, не придирайся к словам. Дело не в рубашке, а в способе мышления. Когда-то!.. — Он улыбается, в первый раз за весь разговор. — Сейчас другие времена, сынок. Твое время, время твоей сестры, ваших ровесников. От вас зависит все, мы уже сходим с дорожки.

— Что от нас зависит?

— Зависит, как построите свою жизнь, что будет дальше. А с такими рассуждениями, как у тебя, далеко не уйдешь… Глупо тратить силы зря, когда они есть… Чего тебе не хватает? Немного воли. Что тебе мешает сесть за учебники вместо того, чтобы грузить вагоны? Ты можешь, если захочешь.

Он смотрит на меня с ожиданием и надеждой, и мне становится совестно. Мне даже немного жалко его — этого большого, сильного мужчину, который мне отец… Могу, если захочу… Что мне мешает, в самом деле? Что помешало Тане дождаться меня из армии? Что мешает Невяне выйти замуж и завести детей? Не хватает воли? Глупости! А может быть, и так, но только дело действительно не в рубашке, которую можешь иметь или не иметь. И даже не в квартире с баром во всю стену, не в виски, которое можно пить или не пить, и не в так называемом будущем, ради которого надо засесть за учебники. Я могу стать инженером или хирургом, или всерьез заняться рисованием, и все-таки ничего не добиться. А вот этого отец не может понять. Что ему ответить?

Меня спасает мама, которая возвращается домой, — наверное, из магазина напротив, — и начинает ходить по кухне. Потом является дед, покинувший свою скамейку в садике; он громогласно заявляет, что голоден и что не отказался бы от рюмки водки в аванс — завтра же починит выключатель в ванной. Мама смеется. Диалог в кухне не имеет ничего общего с нашим «мужским разговором», который сам собой прекращается.

5

У дверей звонят весело и нахально, три-четыре раза подряд. Это непременно дядя Атанас, я пользуюсь возможностью удрать и иду открывать.

Дядя Атанас появляется у нас очень редко, но всегда в полной боевой форме: вечный темно-серый костюм из английской материи, о чем он неоднократно говорил, красные щеки, выбрит до блеска, седые волосы приглажены назад, страшно молодые глаза. Копия отца, только на десять сантиметров ниже, на пять лет старше и невероятно подвижный. Все принимают его за младшего из братьев, он и держится, как младший: благоговеет перед отцом и слушает его во всем, кроме вопросов религии. Не потому, что так уж набожен, но он поет в хоре церкви «Свети Седмочисленици», — у него хороший баритон, — и тем самым подрабатывает к своей зарплате коменданта студенческого общежития. Отец часто делает ему внушения, чтобы не позорил честь семьи этим своим пением, и он соглашается, но тут же с виноватой улыбкой напоминает, что конституция гарантирует свободу совести и вероисповедания.

В руках у дяди Атанаса букет гвоздики и бутылка вина. Цветы — для мамы, бутылка — для отца, и поскольку с цветами все ясно, он объясняет происхождение бутылки:

— Один старый приятель из «Винпрома» дал. Раньше держал пивную на углу Сливницы и Раковского, душа-человек. В «Винпроме» очень его ценят… Выдержанное, пятилетнее…

Он еще в коридоре вручает подарки и спешит объяснить свой визит:

— Стефан, я к тебе посоветоваться по одному вопросу.

— Так я и знал, — говорит отец с притворной обидой. — Если бы не дело, где тебе вспомнить про нас!

— Ну, не надо. Знаешь, как я занят, нет времени ни в будни, ни в праздники.

— Как раз пообедаешь с нами, — говорит мама. — Стефан, идите прямо в кухню. Пока поговорите, и обед будет готов.

— Раз так, не отказываюсь.

Дядя Атанас взглядывает на отца со своей виноватой улыбкой и покорно идет впереди него, поправляя узел своего винно-красного галстука. Его черные туфли блестят, в них можно смотреться, как в зеркало, и весь он старомодно-элегантен. Полнота его не портит. Если бы не красный нос и наивное выражение глаз, его можно было бы принять за старого дипломата. Но он любит вино и вино его любит.

В кухне — дед. Он кончает свой «аванс», сидя у стола, одетый в свой любимый зеленый жакет, который ему связала мама. Своего старшего сына он встречает скептической усмешкой, оглядывает его с головы до ног, почесывая бородку двумя пальцами. Сын здоровается, а он жестом велит ему нагнуться и дергает его за ухо, — признак недовольства и нежности, — сын целует его в щеку.

— Где пропадаешь, блудный сын, — строго говорит дед, и смешно смотреть, как блудный сын, которому скоро шестьдесят, стоит перед ним и моргает.

— Пришел тебя навестить, папа.

— Врешь. Тебе Стефан нужен, думаешь, я глухой? Ну, садись… Как там Кина?

— Держится.