Сын эрзянский

Мика помолчал, понуро опустив голову, потом заговорил:

— Знаешь, мне каждую ночь снится еда, много еды, вкусной... Но как только протяну руку, сердитый дед замахивается на меня плетью.

— Зачем же он замахивается? — удивленно спросил Степа. — Ему жаль еды?

Мика, точно от холода, передернул остренькими плечами и молчал. Он не знал, отчего сердитый дед замахивается во сне на него плетью. Может, и правда ему жаль еды.

— Ты и сейчас хочешь есть? — опять спросил Степа и метнул взгляд на лавку в предпечье.

— Я всегда хочу есть и никогда не наедаюсь досыта, — голос у Мики задрожал.

Степа направился было в предпечье, но на полдороге остановился и посмотрел на иконы. Седой старик с иконы грозно смотрел на него и грозил пальцем. С другой иконы божья матерь с ребенком тоже уставилась на него. Степа отошел к конику, не спуская глаз с ликов святых. Они повернули глаза за ним и опять смотрели на него. Даже маленький, сидевший на коленях божьей матери, и тот не спускал с него глаз.

— Мика, пойди сюда, — позвал он дружка. — Скажи, святые на тебя смотрят?

Тот встал рядом и кивнул — смотрят.

— А ну, теперь встань у печки, — сказал Степа.

— И здесь смотрят, — заверил Мика.

«Вот тебе на! — думал Степа, объятый страхом, — как же это они в одно и то же время могут смотреть в разные стороны...»

Куда бы и как бы они ни становились, им казалось, что глаза святых неотступно следят за каждым. Видно, правда, что они смотрят за всеми. Раньше Степа этого не замечал. Видя, что Степа притих, испугался и Мика.

— Пойдем лучше на улицу, там они нас не увидят, — сказал он, направляясь к двери.

— Погоди, — остановил его Степа. — На улице не поешь. Давай повернем их лицом к стене, тогда они ничего не увидят.

Он залез на лавку и быстро перевернул иконы. Затем смело отправился в предпечье, снял с горшка с топленым молоком крышку и достал из берестяного кузовка две ложки.

— На, держи, — сказал он, протягивая одну из них Мике.

У того дрожали руки. Он взял ложку, но дотянуться до горшка не посмел.

— А знаешь, наша бабка говорит, что бог видит повсюду, и в темноте. Она говорит, что он видит и сквозь камень, — сказал он.

Степа не мог возразить. Как-то от матери он тоже слышал нечто подобное. Значит, в том, что он перевернул иконы, нет никакой пользы. Тут надо придумать что-то другое.

— Подожди немного. Сейчас будем есть. Сначала надо ослепить этих глазастых, — сказал Степа, откладывая ложку.

Мика не сразу сообразил, что надумал Степа. Он стоял с ложкой возле горшка, и в нем боролись два чувства — боязнь и голод, последнее, несомненно, победило бы, будь Степа немного настойчивее и покажи пример. Но Степа и сам опасался, что святые увидят, как они с Микой едят молоко, и обязательно скажут отцу и матери.

Степа положил обе иконы на стол и взял большие ножницы, которыми стригут овец.

— Степа, что ты хочешь сделать? — в страхе воскликнул Мика.

— Конечно, не овец стричь, не то позвал бы тебя держать. Начну с бородача, чтобы не грозился...

Мика наконец догадался, что к чему, и завопил истошно:

— Вай, Степа, не надо, я боюсь! Я лучше уйду и есть не буду!

Степа поставил иконы в угол, спрятал ножницы.

— Как хочешь, я ведь стараюсь из-за тебя.

Они некоторое время слонялись по избе, не зная, за что взяться. Они не могли ни играть, ни разговаривать. Все их мысли были заняты горшком молока. Мать вскипятила его, чтобы заквасить ряженку. Теперь и Степа почувствовал голод, хотя перед тем совсем не хотел есть. Но если Степе только казалось, что он хочет есть, то Мика действительно был голоден. Он уже давно раскаялся, что остановил Степу. Пусть бы выколол им глаза, зато наелись бы они как следует.

Наконец, не выдержав, он сказал:

— Давай, Степа, иконы накроем полотенцем, может, они ничего не увидят. У нас в избе всегда так делают, когда днем ложатся отдыхать.

— Что для них твое полотенце, коли они видят даже сквозь камень, — возразил Степа.

Немного погодя Мика заговорил снова.

— Ну тогда делай как знаешь, я согласен. Только когда ты будешь выковыривать им глаза, я выйду за дверь, ладно?

— Может, ты будешь за дверью и тогда, когда я стану есть молоко? — не без насмешки сказал Степа.

Мика, хотя и оставался в избе, не видел, как Степа ослепил на иконах святых. Он на это время плотно зажмурил глаза. Потом они ели молоко ложками, торопясь, проливая его на лавку и пол. Хлеб умудрились накрошить даже в горшок, так что Марье незачем было его и заквашивать. Она, как только вошла в избу, заметила беспорядок в предпечье. Степа уже бегал по улице. Его дозвались лишь к ужину.

— Ты зачем молоко разлил по лавке, целых полгоршка? — принялась отчитывать сына Марья.

— Это не я, Мика проливал. Я ему говорил — не лей, держи крепче ложку, а он все равно льет, — оправдывался Степа и вдруг с удивлением спросил: — А ты теперь откуда знаешь, что я ел молоко? Боги-то ничего не видели...

— Вот стукну тебя мешалкой по башке, будешь знать, как шкодить в избе да еще водить товарищей, — сказала Марья и погрозила той самой мешалкой, которой замешивают хлебы.