Сын эрзянский Книга вторая

Теперь после каждой репетиции Степан провожал до дому Александру Карповну. Иногда они проходили мимо ее дома и шли в Конторский сад, находили скамеечку подальше от людных аллей, сидели, и Александра Карповна говорила о том, как ей не хочется идти домой, где распоряжается страшный Сидор, как туп, вульгарен и груб ее муж Солодов, который теперь, слава богу, где-то на сплаве леса, который у него по всей Суре. Уже щелкали по ночам соловьи, хорошо, терпко пахла молодая листва, и когда Александра Карповна говорила о своей жизни, Степану делалось ее жалко, она казалась ему несчастной и беззащитной. Однажды, когда они так сидели, пошел дождь, теплый и крупный, а соловьи заливались еще пуще, и Александра Карповна, спасаясь от дождя, прижалась к Степану. Он обнял ее и поцеловал. Она засмеялась.

— О, я слышу речь не мальчика, но мужа!.. — И еще теснее прижалась к его плечу.

Домой Степан вернулся далеко за полночь, когда на их улице уже вовсю перекликались петухи. Но если и раньше поздние возвращения домой вызывали подозрительные и пристальные взгляды Марьи, то нынче разразилась настоящая буря, потому что Вера, копаясь на вешалке, вдруг учуяла, что мокрый Степанов пиджак пахнет духами.

— Вай, мама! — крикнула она так, будто ее ужалила оса. — Ты только понюхай. От Степкиного пиджака прямо разит духами. Не иначе, обнимал какую-то барыню.

— Что ты мелешь, — строго отвечала Марья, возясь у печки. — Какая барыня позволит Степану обнимать себя. Барынь обнимают господа, а не бедные эрзянские парни.

— Да ты нюхни! — настаивала Вера.

Степан, спавший за тонкой заборкой в передней избе, уже проснулся и все это слышал. Сначала, когда вскрикнула Вера, пораженная своим открытием, он испугался, сам не зная чего, но теперь, когда там затихло (должно быть, Марья нюхала пиджак), он улыбнулся, словно Вера и мать были неразумные, бедные дети. Он ждал, что будет дальше.

— Правда, — сказала растерянно Марья, — пахнет барыней. Господи!..

— Ну, чего я говорила! — торжествовала Вера.— И третьего дня его я видела с этой Солодовой, которая на лошадях, как мужик, ездит, а ты мне не верила. Как же не он, он и был!

— Господи!..— опять горестно прошептала Марья, словно на ее семью надвигалась какая-то неминучая беда.

Но тут стукнула дверь, и послышался голос отца:

— Чего ты, мать, бога вспоминаешь?

— А вот то и вспоминаю, что сынок твой не на хорошее дело ступил! — сказала Марья сразу окрепшим голосом.

— Но?

— Вот тебе и «но»! С барынями путается!

— С женой Солодова самого, — ехидно ввернула Вера.

— Это как так?.

— А вот так и есть. Понюхай пиджак.

И опять затаенная тишина. Степан вообразил, как отец нюхает пиджак, и едва удержался от смеха. А рука его — господи! — словно была и не его рука — она источала чистый, мучительно-сладкий запах тела Александры Карповны!..

А отец за перегородкой шумно вздохнул, крякнул и сказал:

— Да-а...

— Чего — да? — обрушилась на него Марья. — Сынок твой вон чего творит, а ты жмуришься да крякаешь!

— Подумать надо...

— Чего же тут думать, бестолковая твоя голова. Ты хочешь, чтобы сынок ославил нас на весь Алатырь?

— А чего жене Солодова нужно от Степана!.. — спросил, точно рассуждая с самим собой, Дмитрий.

— А чего нужно было снохе Квасного Никиты, когда она бегала к нам на гумно?!

— То другое дело.

— Все то же самое дело! — с раздражением, уже теперь и на мужа, крикнула Марья. — У вас уж кровь такая дурная, вы не можете без этого!

— То другое дело, — повторил Дмитрий.

— Я вот сейчас возьму кочергу и обломаю ноги тебе и сынку твоему, чтобы не бегал по ночам, а дома сидел, делом занимался!..

Отец, должно быть, ушел — дверь стукнула. Мать замолчала. Степан повернулся на другой бок, не отнимая руки своей от лица. Он улыбался.

Но вот пришла пора и вставать.

Когда Степан сел в кухне за стол, Марья со стуком поставила перед ним миску толченой картошки, даже не плеснув туда и капельки конопляного масла.

— Что? Не нравится? — напустилась Марья, будто только и ждала этого. — Еда твоей барыни, знать, повкуснее? Пойдешь к ней, она тебя покормит не картошкой.

— При чем тут какая-то барыня? — проговорил Степан.

— При том, что живешь, сын мой, не по-доброму, — заговорила Марья, присаживаясь на лавку рядом с ним. — Домой приходишь за полночь, спишь до позднего завтрака. А где бываешь днями, никто не знает. Так, по-твоему, живут только ночные воры. Ты, знать, и в Казани так жил — ночами шлялся по чужим домам, а днем отсыпался. Поэтому, наверно, и хозяин тебя прогнал...

— Никто меня не прогонял, сам ушел, — сказал Степан и добавил: — Надо ехать учиться, вот и ушел.

— Теперь ты и учишься с этими расфуфыренными барынями! Не знаю только, чему они тебя научат. Они богатые, им нужны для забавы молодые люди. Поиграются они с тобой и плюнут на тебя. Нет, сын, не дело ты делаешь...

— Ты бы, мать, лучше не вмешивалась в мои дела. Лезешь учить, а сама ничего не понимаешь.

Марья поджала губы, но сдержалась, сказала строго и твердо:

— Я, сын мой, понимаю одно: что хорошо, а что плохо.

5