Сын эрзянский Книга вторая

Ему вообразилась Баевка — белые от снега крыши, белая дорога с первым санным следом, с лошадиными дымящимися яблоками между блестящих полосок... Черная Бездна, уже прихваченная по берегам ледком, а берега белы, пухлы от снега. Снег налип полосами и по черным стволам дубов... Дёля идет по воду — легко несет два пустых ведра на коромысле, собачка прыгает вокруг Дёли, скачет ей на грудь, норовя лизнуть в лицо... Михал и Петярка Назаровы бросают снежки по толстой иве — весь дуплистый ствол уже испятнан снежными лепешками... Вдруг они оставляют свою забаву и смотрят на дорогу — кто-то идет по белой дороге в деревню. Кто-то незнакомый, в городском длинном пиджаке... Но зоркий Петярка узнает и кричит во все горло:

— Глядите, глядите, наш иконописец явился!.. — А толстый, как бочка, Михал мнет снежок и бросает навстречу Степану, — снежок взбивает порошу под самыми ногами...

Так все это ясно увиделось, так ясно услышался насмешливый крик Петярки, что Степан съежился на печи и еще крепче зажмурил глаза. Нет, он не пойдет в Баевку ни за что. Пусть Иван отведет его к иконописцу, как было договорено с отцом.

— Эй, — окликает Иван, подходя к печке. — Где ты там? Слезай, пока картошка не простыла, мы уже поели.

— Отведи меня к иконописцу, — бормочет Степан.

Иван озадаченно молчит. Потом:

— Ладно, никуда не денутся твои иконы, иди ешь...

— Не пойду, отведи.

— Что ты заталдычил — отведи да отведи! — срывается вдруг на окрик Иван.— Ты думаешь, это так просто — отвести? Кто еще тебя возьмет!..

Степана душат слезы обиды и недоумения. До него вдруг с неотразимой ясностью доходит, что это и в самом деле не так просто — уйти учеником к художнику. Кому он нужен? Кто его ждет? Ведь если в доме родного брата на него смотрят как на дарового работника, укоряют куском хлеба, что будет в чужих людях?..

Кто-то лезет на печку к нему, пыхтит. А, это Петярка.

— Не плачь, — шепчет Петярка. — Я тебе хлеба принес, мамка не видела...— Он сует Степану хлеб и сам ложится рядом. — Ты мне лошадку сделаешь?..

— Сделаю, — шепчет Степан.

Уже совсем темно. Степан слышит, как Иван с Верой укладываются спать.

— А собачку сделаешь?

— Сделаю, — шепчет Степан.

Обнадеженный и счастливый Петярка угомонился, уснул. У Степана высохли слезы. Он потихоньку съел ломоть хлеба. Обида утишилась. Рядом лежал маленький, добрый, ласковый человек. Завтра Степан вырежет ему из доски лошадку...

Степана разбудили тихие голоса. Вера и Иван о чем-то говорили, лежа в кровати. Было еще темно — серый свет раннего утра едва проступил в окошке.

— До рождества бы пожил, — сказала Вера.

Степан насторожился. Вроде как о нем говорят.

— А я что, гоню его, что ли, — ответил Иван. — Слышала сама, как приступил — отведи да отведи.

Помолчали. Потом Вера сказала с обидой:

— Тебе, конечно, дела нет, как я одна со всем справлюсь, а скоро еще родится...

— Дак не привязывать мне его, все равно уйдет, я его знаю.

Степан поднял голову.

Вера сказала:

— Ты же старший брат, не можешь, что ли, приказать...

Опять помолчали. Сердце у Степана бешено колотилось. Он понимал, что решается его участь.

Иван внизу, в темноте, сказал:

— Ладно, поговорю...

Вера подхватила:

— «Поговорю»! Да какие тут еще разговоры говорить? Не велика птица, сказал — да и все тут! Ну, пообещай сапоги на пасху, — добавила Вера, помолчав.

— Ладно, тише, — сказал Иван. — Разбудишь.

Степана обдало жаром. Ну нет, батраком он не будет. Не бывать этому! Он приехал в Алатырь не для того, чтобы доски для брата строгать, а снохе таскать воду и дрова. Он сегодня же заставит отвести себя к иконописцу. Если брат попробует отговаривать, он уйдет сам. И не нужны ему никакие сапоги. Он найдет иконописца и упадет ему в ноги, упросит взять в ученики. Да отчего бы его не взять‚ ведь ему, Степану, только показать, как надо по-настоящему пользоваться красками, а остальное он будет делать у сам. Он же умеет рисовать углем, а уж красками как-нибудь нарисует. Ведь нарисовал же в алтышевской церкви Саваофа!..

Светало помаленьку, не торопилось.

Но вот брат со снохой поднялись. Слышно, как под их ногами проскрипели половицы. Кто-то вышел во двор, должно быть, Иван. Вера прошла в предпечье, вскоре там засветился огонь. Еще рано, подожду, думал Степан, поглядывая на окно. Теперь, решив уходить, он был спокоен.

Наконец Вера за ненадобностью задула керосиновую лампу, и свет в окошке как-то сразу прибавился. Теперь пора, решил Степан. Он потихоньку слез с печи, тихо обулся у порога, нашарил пиджак. Тут дверь отворилась, и вошел Иван. Он с удивлением поглядел на брата.

— Ты куда нарядился? — спросил он, и в голосе его и тени нет вчерашнего раздражения.

— Сейчас отведешь меня к иконописцу, — сказал Степан и решительно добавил: — А не отведешь, сам пойду.

Иван и Вера с удивлением переглянулись.

— Зачем так спешить, еще рано, — заговорила Вера. — Никуда не денется твой иконописец. Их в Алатыре много, не к одному, так к другому пойдете. Надо сначала поесть.

— Нет, сейчас пойдем, — угрюмо твердил Степан, глядя в пол.

Вера хотела еще что-то сказать, но Иван остановил ее взмахом руки.