Сын из Америки

Однако при том, что их часто томит земное бытие, даже те, кому Писание служит надежной опорой, рано или поздно переживают страшные минуты сомнения в милосердии Творца, цели Творения, наличии какого-либо разумного начала в этом мире — книжники затмеваются умом, — и жизнь рушится. Ведь, как известно, дьявол имеет власть лишь над теми, кто сомневается во власти Господа. Служители культа у Зингера очень разные, но неизменно человечные в своей индивидуальности, накладывающей неповторимый отпечаток на жизнь общины и даже на толкование Торы. Но при любых издержках писатель верит, что «лишь индивидуальное может быть истинным и справедливым». И в этом убеждении — корень его отношения к институту раввината как социально-историческому и этическому явлению, которое в его сознании противостоит любым институтам, основанным на применении власти, независимо от их политической ориентации. Он видит в нем смесь суда, молельного дома, дома учения и приемной психоаналитика — «смущенный дух должен где-то снять свой груз». Институт этот «мог существовать только в народе глубоко верующем и униженном. И он достиг у евреев расцвета в тот период их истории, когда они были совершенно лишены власти и влияния в мире. Орудием суда был носовой платок, которого касались заинтересованные стороны в знак согласия с его решением… Я не хочу идеализировать, — пишет Зингер, — но я убежден, что он будет возрожден как универсальный институт… Временами мне кажется, что Суд Торы — земное подобие Небесного суда, Божьего правосудия, которое евреи считают абсолютным милосердием». Писатель знает — лишь любовь и сострадание способны помочь человеку вынести ужас земного бытия, не утратив в страстях своего божественного подобия. Но и в отношении любимых героев ирония никогда не изменяет Зингеру, способность взглянуть на себя со стороны, самоирония — одна из черт характера еврейского народа, его сохранившая. В одном из рассказов о раввинах — «Мальчик знает правду» — автор изображает момент прозрения героя, забросившего дело жизни и совершенно потерянного. Неожиданно для себя самого он спрашивает на улице мальчишку, из тех, кого еще так недавно сек в ешиве[6]: «Что делать еврею, который потерял грядущий мир?» «Оставаться евреем», — не задумываясь отвечает мальчишка. «Даже если он потерял грядущий мир?» — переспрашивает пораженный простотой ответа раввин. И его осеняет: «Мальчик знает правду». Он возвращается к Торе и своим обязанностям. Два десятилетия спустя в поисках душевной опоры другой герой Зингера приходит к тому же заключению: «…стоит еврею отступить от буквы Закона, и он окажется на дне — фашизма, большевизма, убийства, прелюбодеяния, пьянства… Путь спасения — один… И он сидел над Гемарой, уставившись на буквы. Эти записи были домом. На этих страницах обитали все его предки. Эти слова никогда не удастся перевести на другой язык…»

Приведенные размышления глубоко автобиографичны. Переводчик на польский классиков мировой литературы, принимавший участие в переводе собственных произведений на английский, Зингер навсегда сохранил верность идишу, который был для него «образом жизни… языком изгнания, в котором нет слов для обозначения оружия, военной тактики… в менталитете которого заложена благодарность за каждый день жизни, крупицу успеха, проявление любви… смутное сознание того, что Творение еще только начинается…».

«Плагиатор» — не самый драматичный из посвященных проблемам взаимоотношений пастырей Израиля с их собственной душой — и через нее со Всевышним — рассказов, но принципиальный по мысли и яркий.

Рассказ «Голуби» как бы развивает мировоззренческую тему в творчестве Зингера и вводит нас в еще одну очень значительную область размышлений писателя — старость. Его герой — профессор истории, светский талмудист, сошедший со стези традиционной науки — изучения Писания, однако большую часть жизни посвятивший довольно близкому кругу вопросов: где Творца заменила История, индивидуальным этическим проблемам — сомнениям в отношении достоинств Человека как ее вершителя. Ужасное и невероятное в своей простоте открытие, состоящее в том, что историю творят Злодеи, поставило профессора перед вопросом вопросов — о Телеологии, целенаправленности исторического процесса, от которого лишь шаг назад, к идеализму. Не будучи в состоянии разрешить его, профессор пошел вперед — в естествознание. Но и там не нашел Ответа. Жизнь прошла, осталась непреложность убывающего физического существования. И его настигла История. Черно-красные в лучах заходящего солнца крылья голубей, провожающих катафалк профессора, — редкое для Зингера символическое описание. С этими учеными стариками ушла целая эпоха европейской культуры. За океаном Зингер «поселил» других, более земных стариков. Их Творец куда «демократичней», и вечные вопросы не оборачиваются для них жизненной драмой. Но, при всем их обаянии, в них нет того неповторимого детского очарования, которое присуще его философам-европейцам.