Сын из Америки

— У меня была умная мама, — говорил Борис, — и она мне частенько говорила: «Береле, глотай все, пока можешь. В могиле не поешь». В Бессарабии у нас было такое блюдо — карнацлехи, и во всей Америке есть только один человек, который умеет их готовить, это Гарри. Больше он ни на что не годен, этот евнух. Вы можете дать ему пятидолларовую бумажку, и он поверит вам, что это сто долларов, но когда дело доходит до стряпни, то шеф-повар «Уолдорф-Астории» не годится ему в подметки. Кроме того, у него есть чутье, которое Бог дает только идиотам. Если Гарри советует мне покупать акции, я не теряю ни секунды — я зову своего маклера и велю ему покупать. Если Гарри советует продавать, я продаю. Он ровным счетом ничего не смыслит в акциях — «Дженерал моторс» он называет «Дженерал матерь». Как это объяснить?

— Мало ли чего нельзя объяснить, — сказал я.

— Вот-вот — мои слова. Есть Бог, и в этом нет сомнений, но раз Он предпочитает безмолвствовать последние четыре тысячи лет и не желает сказать хотя бы словечко даже рабби Стефану Вайсу, стало быть, мы ничем ему не обязаны. Мы должны делать то, что нам предписано в «Агаде»[42]: «Ешь, пей и наслаждайся».

Около девяти стали прибывать писательницы. Одну из них, Миру Ройскец, женщину лет восьмидесяти, я помнил еще по Варшаве. Ее лицо было в бесчисленных морщинах, но глаза оставались живыми и ясными, как у молоденькой девушки. Мира Ройскец когда-то опубликовала книгу под названием «Мужчина благ». Она принесла Перл пирог со смальцем, который испекла сама.

Матильда Файнгевирц — коренастая с огромной грудью и с лицом польской крестьянки — писала любовные стихи. Ее вкладом была бутылка сиропа, которым поливают ханукальные блинчики.

Берта Козацкая, чьи растрепанные волосы были выкрашены в морковный цвет, стала известна как автор бульварных романов для периодики на идише. Все ее героини были деревенскими девушками, которых совращали мошенники из больших городов, доводя их до проституции с последующим самоубийством. Перед ее приходом Перл Лейпцигер клялась мне, что Берта все еще девственница. Берта Козацкая принесла бабку, и как только Борис Лемкин увидел бабку, он сейчас же схватил ее и съел половину, вопя, что лишь святым в раю подают такие деликатесы.

Самым тщедушным существом из всей компании была товарищ Тцловех, карлица, по слухам сыгравшая гигантскую роль в революции 1905 года. Ее муж, Файвель Блехер, был повешен за покушение на убийство шефа жандармерии Варшавы. Сама Тцловех была специалисткой по изготовлению бомб. Она подарила Перл пару шерстяных чулок, вроде тех, что варшавские школьницы носили пятьдесят лет назад.

Гарри пришел последним. Он принес Перл огромную бутыль шампанского, которую Борис поручил ему купить для этой вечеринки. Гарри был высоким, худым, с длинным веснушчатым лицом, и в его светлых волосах не было ни единого седого волоса. Он походил на ирландца. На нем были котелок, галстук-бабочка и летнее пальто. Едва Гарри вошел, как Борис закричал:

— Где утка?

— Я не смог достать утки.

— Во всем Нью-Йорке не осталось ни одной утки? — кричал Борис. — Утиная эпидемия? Или всех уток депортировали обратно в Европу?

— Борис, я не смог найти ни единой утки.

— Ладно, обойдемся без утки. Мне с самого утра ужасно хочется жареной утки. На каждую утку, которую можно купить нынче вечером в Нью-Йорке, я хотел бы иметь миллион долларов, не подлежащий налоговому обложению.

— Что бы вы стали делать с такой уймой денег? — спросил я.

— Я скупил бы всех уток в Америке.

Хотя Перл жила вдали от больших улиц, время от времени были слышны звуки праздничных рожков. Матильда Файнгевирц включила радио, и диктор объявил, что примерно около ста тысяч человек собралось на Таймс-сквер праздновать Новый год. Он также предсказал число дорожных инцидентов, которые произойдут за время праздника. Борис Лемкин уже принялся целовать Перл и прочих женщин. Он наливал себе одну рюмку за другой, и чем красней становилось его лицо, тем волосы, казалось, становились белей. Он смеялся, хлопал в ладоши и пытался заставить товарища Тцловех, специалистку по изготовлению бомб, станцевать с ним. Он оторвал Перл от пола, и та жаловалась, что он рвет ей резинки.

Все это время Гарри сидел на диване, спокойный и трезвый, с серьезным видом лакея, приглядывающего за своим хозяином. Я спросил его, давно ли он знает Бориса, и Гарри ответил:

— Мы вместе ходили в хедер[43].

— Он выглядит лет на двадцать старше вас.

— В нашем роду не седеют.

Зазвонил телефон, и Перл взяла трубку. Она стала говорить монотонно, на варшавский манер:

— Кто? Что? Ну вы что, прикидываетесь? А? Я не пророк. — Внезапно она напряглась. — Ладно, я слушаю, — прошептала она.

К тому времени Борис Лемкин ушел в туалет. Женщины с любопытством переглядывались. Перл продолжала молчать, но лицо ее выражало удивление, гнев, отвращение, хотя время от времени глаза ее наполнялись смехом. До того как Перл стала писательницей, она немного играла в еврейском театре. Наконец, она вновь заговорила: