Сын из Америки

На той улочке, на которую мы свернули, что-то строили. Мостовой и тротуаров не было. Мы пробирались между штабелями досок и грудами кирпичей и цемента. Тут стояло несколько недостроенных домов без крыш, с незастекленными окнами. Дом, где обитал Хулио, был узким и приземистым. Ханка постучала, но никто не отозвался. Она толкнула дверь, та отворилась, и мы прошли через крохотную прихожую в тускло освещенную комнату, вся обстановка которой состояла из двух стульев и комода. На одном стуле сидел Ехиель. Я узнал его, лишь зная заранее, что его увижу. Он выглядел древним стариком, но сквозь его постаревшее лицо, как сквозь маску, проглядывал былой Ехиель. Его череп был гол, лишь на висках торчало несколько клочков волос, не седых и не черных — бесцветных. У него были ввалившиеся щеки, острый подбородок, горло, как у ощипанного петуха, и сизый нос алкоголика. Половину лба и одну из щек покрывали пятна какой-то красной сыпи. Когда мы вошли, он не поднял век. В этот вечер я так и не увидел его глаз. На другом стуле сидела приземистая и широкобедрая женщина с растрепанными волосами цвета пепла; на ней был поношенный капот. Ее лицо было круглым и одутловатым, глаза — пустыми и водянистыми, такие глаза можно увидеть в приютах для душевнобольных. Трудно было определить, сорок ей или шестьдесят. Она ни разу не шелохнулась. Она напомнила мне набитую опилками куклу.

Из сказанного Ханкой я заключил, что она близко знакома с ними и рассказывала им обо мне. Однако теперь мне казалось, что они встретились впервые.

Я сказал:

— Ехиель, я твой двоюродный брат Исаак, сын Бас-Шебы, мы встречались в Тишевице, а потом в Варшаве.

— Si.

— Ты узнаешь меня?

— Si.

— Ты забыл идиш? — спросил я.

— Нет.

Нет, он не забыл идиш, но, казалось, забыл, как разговаривают. Он клевал носом и зевал, мне приходилось вытягивать из него каждое слово. На все мои вопросы он отвечал «si», «no» или «bueno». Ни он, ни его жена не сделали никаких попыток куда-нибудь усадить нас или предложить стакан чая. Хотя я совсем не высок, моя голова почти касалась потолка. Ханка, прислонясь к стене, молчала. С ее лица исчезло всякое выражение. Я подошел к жене Ехиеля и спросил:

— У вас кто-нибудь остался во Фрамполе?

Она очень долго, как мне показалось, не отвечала, потом сказала:

— Никого.

— Как звали вашего отца?

Она задумалась, словно припоминая.

— Аврам Итча.

— Чем он занимался?

Вновь долгая пауза.

— Сапожник.

Через полчаса я устал вытягивать ответы из этой онемевшей четы. Вокруг них была атмосфера какого-то изнеможения, которая озадачивала меня. Всякий раз, когда я обращался к Ехиелю, он вздрагивал, словно я разбудил его.

— Если я вам понадоблюсь, вы можете позвонить в отель «Космополитен», — сказал я наконец.

— Si.

Жена Ехиеля не произнесла ни звука, когда я пожелал ей спокойной ночи. Ехиель пробормотал что-то невразумительное и в изнеможении откинулся на стуле. Мне почудилось, что я слышу его храп. На улице я сказал Ханке:

— Если такое возможно, то возможно все.

— Нам не следовало навещать их вечером, — сказала Ханка, — они оба больны. У него астма, у нее плохое сердце. Я вам говорила, они познакомились в Освенциме. Вы заметили номера на их запястьях?

— Нет.

— Те, кто стоял на пороге смерти, навсегда остались мертвыми.

Я слышал эти слова от Ханки и прежде от других беженцев, но здесь, на темной улочке, они заставили меня содрогнуться. Я сказал:

— Кто бы ты ни была, будь так добра, поймай мне такси.

— Si.

Ханка обняла меня и, опираясь на мою руку, крепко прижалась ко мне. Я не шелохнулся. Мы молча остановились на этой улочке, и острый как иголка дождь начал падать на нас. Кто-то выключил свет в доме Хулио, и вдруг стало так же темно, как в Тишевице.

Солнце сияло, небо прояснилось и стало синим и летним. В воздухе пахло морем, манговыми и апельсиновыми деревьями. Цветы осыпались с ветвей. Ветерок напомнил мне Вислу и Варшаву. Подобно погоде, прояснялась и ситуация с моим турне. Всякого рода общества приглашали меня выступать и устраивали в мою честь банкеты. Школьники приветствовали меня песнями и танцами. Может показаться странным, что такая суета поднялась из-за какого-то писателя, но Аргентина достаточно изолированна, и, когда приезжает гость, его принимают здесь с преувеличенным дружелюбием.

Хацкель Полива сказал:

— Это все потому, что вы избавились от Ханки.

Я не избавлялся от нее. Я искал ее. С того вечера, как мы навещали Хулио, Ханка ни разу не зашла ко мне. И не было никакого способа связаться с ней. Я не знал, где она живет, я даже не знал ее фамилии. Я не раз спрашивал у нее адрес, но она всегда уклонялась от ответа. От Хулио тоже не было никаких вестей. Как я ни старался описать его улочку, никто не мог ее опознать. Я заглянул в телефонную книгу — имя Хулио в ней не значилось.