Сын капитана Алексича

Она сжала руками голову. Надо же было случайно очутиться в одном поезде с Клавой, познакомиться с ней, почти подружиться и вдруг неожиданно узнать, что это и есть та, неизвестная и до сего времени совершенно безразличная ей женщина, которая когда-то была близка ему. Почему когда-то? А сын, Алешка? Разве Костя отказался от сына или не хотел признавать его?

И как же это она сразу не распознала? Ведь Алешка вылитый отец. Те же глаза, тот же подбородок, и улыбается похоже, морща верхнюю губу, поднимая брови.

Теперь она знала все и еще раз убедилась в том, что Костя не лгал ей. Ни одного слова.

Все было правдой с начала до конца.

Вновь в памяти возникли страницы хорошо знакомой книги, одна за другой они быстро мелькали перед глазами, словно их перелистывала чья-то торопливая рука.

Вдруг все разом остановилось. Все остановилось, и лишь его лицо, услужливо отчеркнутое памятью, вплотную подступило к ней.

Он говорил ей какие-то слова, улыбался, встряхивал волосами, на бровях блестели капли дождя.

Так было тогда, в последний вечер перед отъездом.

Он ждал ее возле проходной, она вышла из дверей, подошла к нему.

— Наконец-то! — выдохнул он.

Всегда он встречал ее так, словно не надеялся больше увидеть, словно каждый раз, когда она выходила к нему, был для него неожиданностью, счастьем, откровением — всем сразу.

Они взялись за руки и отправились в Сокольники.

Моросил мелкий дождь, и было не по-весеннему холодно. Казалось, молодая листва деревьев зябко съежилась, заскучав без солнца.

Сокольники, Сокольники, родимые места,
Как о вас, Сокольники, думать перестать? —

тихонько запел Костя, потом перестал петь, замолчал.

В разные стороны бежали просеки, теряясь в глубокой, таинственной зелени сосен. Гористые дорожки переплетались друг с другом, а в самом низу, словно в котловане, холодно блестел пруд.

Костя вынул папиросу из пачки, хотел закурить, но в коробке не было спичек.

Он порылся в карманах, потом с досадой бросил пустой коробок в пруд. Вода на миг колыхнулась и снова застыла, как стеклянная.

— Здесь зимой хорошо, — сказала Женя.

— Зимой? — Он задумался. — Да, хорошо.

— Я здесь все дорожки избегала на лыжах.

— И в Богородское бегала?

— А как же?

— Что же я тебя не видел?

— Просто не запомнил.

Он покосился на нее:

— Ну, знаешь…

Она дернула его за рукав:

— Чур, салка. Догоняй!

И стремглав побежала к пруду.

А он не побежал. Стоял наверху, схватив рукой ствол сосны.

— Что же ты? — крикнула она.

Он махнул ей рукой.

Когда она, растрепанная, тяжело и часто дыша, подбежала к нему, он сказал недовольно:

— А ты совсем еще такая…

— Что, маленькая? — задорно спросила она.

Не отвечая, он смотрел на нее долгим, как бы изучающим взглядом. Губы его дрогнули, словно он хотел сказать какие-то слова, но не решился, светлые в тяжелых веках глаза потемнели.

— Я уезжаю, — сказал он. — Завтра в восемь утра.

— Уже, — помедлив, сказала она.

— Да, уже.

Она знала, он должен был уехать. Каждый раз, когда они виделись, она ждала: вот-вот он скажет о том, что уезжает.

— Я провожу тебя, — сказала она.

Он медленно покачал головой:

— Не надо.

— Почему?

Он не скрывал от нее ничего. Она не спрашивала, он сам рассказал о том, что не хочет, не будет жить с женой.

— Правда, — добавил он, — для сына я останусь отцом, это она знает, а с ней у нас все кончено.

— Ты не любишь ее?

Он не ответил.

Она ждала его ответа, и боялась того, что услышит, и в то же время чувствовала, что любит его с каждой минутой все сильнее именно за то, что он молчит.

Она понимала, он не хочет, не умеет лгать, и была благодарна ему за правду, за то, что слово у него и в самом деле крепкое.

— Раньше любил, — сказал он неохотно. — Да, раньше, конечно, любил — он кивнул сам себе, словно взвесил свои слова и убедился в их справедливости и правоте. — А потом…

— Что потом? — тихо спросила она.

Он пожал плечами:

— Не знаю. Она хорошая, и меня любит, и жили мы с ней — не ругались, а вот, ну как бы тебе объяснить?

Снова пожал плечами:

— Одним словом, ничего у нас не вышло.

— Это не из-за меня? — спросила Женя.

Он ответил не сразу.

— Не знаю. По-моему, нет, это ведь еще до тебя началось у нас…

И вдруг рассердился. Не на шутку, всерьез. Глаза стали злыми и резче обозначились скулы.

— Чего ты ко мне пристала? Что тебе надо?

— Не ори, — спокойно ответила она, а внутри все в ней запело, кровь ударила в щеки, и, не в силах совладать с собой, она засмеялась, схватила его влажные, пахнущие дождем плечи, прижалась к ним лицом, смеясь все сильнее, все громче.

— Ты что? — удивленно спросил он.

Она тихо смеялась, с радостью вдыхая в себя запах намокшей от дождя материи и табака.

И он успокоился так же быстро, как вспылил. Он вообще был вспыльчив, но отходчив, а отойдя, обычно первый смеялся над своей вспышкой.

— Я и сам не знаю, как это все получилось, — сказал он задумчиво. — Просто, должно быть, разлюбил — и все. Что тут поделаешь?