«…сын Музы, Аполлонов избранник…». Статьи, эссе, заметки о личности и творчестве А. С. Пушкина

Встречи поэта с казачьим историком, несомненно, пробудили у Пушкина особенный интерес к прошлому казачества; не случайно, что после знакомства с «Историей донских казаков» Сухорукова (в 1826) Пушкин усиленно занимается собиранием исторических и поэтических материалов о казаках. Даже увлекает этим своего друга Раевского, который начинал собирать материалы о Разине и мечтал написать о нем монографию. Сухоруков рассказал Пушкину о гонениях на него военного министра графа Чернышева{56} и попросил у Пушкина заступничества за него. В 1829 году, в июне, Пушкин составил записку о донском историке и подал ее графу Бенкендорфу. Пушкин писал: «Сотник Сухоруков имеет отличные дарования и сведения. С 1821 года предпринял он труд, важный не только для России, но и для всего ученого света. Сухоруков имеет поручение составить историю донских казаков, для чего пересмотрел все архивы присутственных мест в станицах донской земли, а также и архивы азовский, саратовский, царицынский и московский. Выписанные им исторические акты занимают более пяти тысяч листов, кроме того, Сухоруков приобрел множество разных летописей, поэм и прочего о донских казаках. Все эти драгоценные материалы, вместе со статьями уже составленными, Сухоруков должен был, по приказанию генерала Богдановича, в 1826 году, передать в другие руки, теперь они едва ли не растеряны. Имея слабое здоровье, склонный к ученым трудам, Сухоруков сказал мне, что единственное желание его было бы дозволение получить копии с исторических материалов, на которые употребил он пять лет времени. И потом, на свободе, заняться составлением «Истории донских казаков»»{57}. Благородное заступничество Пушкина имело обратные последствия: у Сухорукова был произведен обыск, при чем были отняты все материалы о казаках. Сам он был уволен со службы и выслан на Кавказ. В 1846 году Сухоруков скончался, в нищете.

В эти дни, когда весь мир чествует Пушкина, сыны сынов «пушкинских казаков», рассеянные «от потрясенного Кремля до стен недвижного Китая»[37], благоговейно вспоминают друга казачества Пушкина. Не должно быть места тревоге о судьбе казачества, когда вспоминаешь «Ответ Дона» словами поэта В. Д. Сухорукова:

О, как я вольно развивался
И часто грозно я шумел
Бессмертной славой русскихдел
И, как они, не истощался!
Не я ль ярмо татарских сил
В своих волнах похоронил?
И Русь святую возвеличил.
И Вашу Родину и Вас
Спасал не я ли столько раз?{58}

В. В. Перемиловский

Беседы о русской литературе

«Домик в Коломне»

До сих пор никто не мог сказать – пишет Гершензон{59}, – что разгадал смысл этой странной поэмы. Треть ее занята длиннейшим рассуждением о стихотворных размерах, выпадами против журнальной критики, а две трети – самой повестью с весьма странным сюжетом, как вновь нанятая кухарка в мещанской семье оказалась переодетым мужчиной.

Лучшее пока толкование принадлежит только что упомянутому исследователю{60}.

Гершензон обратил внимание на связь повести с самыми острыми, волнующими стихотворениями Пушкина, написанными в тот же Болдинский период: «Расставание» – 5 X 1830; «Заклинание» – 17 X 1830; «Для берегов отчизны дальней…» – 27 XI 1830. «Домик в Коломне» написан в это же время – с 5 по 10 октября.

Известно душевное настроение Пушкина после помолвки с Н. Гончаровой: его и влекло к ней неотразимо, и в то же время его страшил предстоящий брак. В Болдине, куда после помолвки Пушкин поехал устраивать свои материальные дела, он пережил сильнейшее воспоминание о какой-то женщине, прежде страстно им любимой и любимой еще до сих пор (три перечисленных стихотворения). Эта его душевная тревога отразилась во многих местах «Домика», особенно в начале.

Два случайных, по-видимому, и ходом повести не вызванных отступления дают Гершензону ключ для разгадки странной поэмы. Одно – это трехэтажный дом, построенный на месте лачужки, в которой лет 8 назад проживала вдова с Парашей (как в «Медном Всаднике»).

Пушкин говорит по поводу этого дома, что если бы его охватил пожар, то его озлобленному взору приятно было бы это пламя. Другое отступление – воспоминание о церкви Покрова в Коломне и гордой богомолице-графине. Она казалась хладный идеал тщеславия; жизнь ее текла в роскошной неге и сама Фортуна ей была подвластна.[38] Но поэт сквозь этот блеск и надменность прочел иную повесть: графиня страдала, графиня была несчастна, и рядом с нею простая добрая Параша стократ блаженнее была.[39]