Сын на отца

— А не много ли ты возомнил про себя, пирожник?! Подарок он сделал, — Петр впился глазами в лицо Меншикова, — перстень с рубинами каких мало?! Действительно маловато, ибо ни один ювелир такого дерьма делать не станет, постыдится — там ведь не камень крупный, а осколки граненые. Скаредный ты, «друг ситный», жлобством полон, аки жид на ярмарке. Вот твой перстенек, ему красная цена десяток червонцев, а за колье плачено осьмица тысяч ливров, или четыреста луидоров. А оные монеты куда весомей дублонов, дороже их стоят.

На стол лег перстенек, Алексашка почувствовал себя скверно — настоящую цену сего украшения он знал — но колье царевны настолько ему понравилось, что он решил всеми правдами и неправдами его «выцыганить». А так как Наталья была одинока при дворе, и с мужем начался разлад, то он пообещал ей, что поговорит с Алексеем.

Обманул, конечно — царевич его на дух не переносил и к советам не только не прислушался, наоборот поступил. Но зато своих целей «светлейший» добился — драгоценность почти задарма получил и супругов окончательно рассорил, подыграв тем Екатерине Алексеевне — а суще глупая немка так и ничего не поняла в его «негоции».

— А я вот записи поденные своей покойной невестки почитал, не поленился — жаль, что с ней по-доброму поговорить не успел, — Петр усмехнулся, положив свою широкую ладонь на тетрадь, взор его стал настолько страшен, что «светлейший» машинально сделал шаг назад, страшась неминуемой бури. В уже разразившемся «высочайшем» шторме, если не погибнет его корабль, то будет сильно потрепан.

— И дал ты ей не две сотни дублонов, как мне тут сказывал, а сто шесть дукатов, что вчетверо меньше по весу золота. Да и монетки подобрал старые и потертые — царевна пишет, что ни одной новой и блестящей не было. Ты что же это державу нашу позоришь своим обманами?!

— Не виноват, государь, ей-ей не виноват. Обманул ювелир с перстнем, ах, какая паскуда! А деньги в кошельке и не видел — казначей мне его дал, а я не посмотрел, в делах закрутился, корабль ведь достраивали. Вернусь, я ему задам, шельмецу. В позор меня ввел!

Алексашка говорил насколько убедительно, что любой бы ему поверил, кроме царя, что знал его как облупленного. Петр Алексеевич усмехнулся и взял в руки тетрадь:

— А еще срамник бесстыже рассматривал перси, платьем мало прикрытые в корсаже. Но добро бы сами сиськи! Взор свой ты на орденской крест святой Екатерины, что бриллиантами усыпан, направляешь. Я ведь за тобой, поганцем, на трех последних ассамблеях смотрел — ты этот крест на кавалерственных дамах рассматриваешь каждый раз, как кот кусок сала. Понравился орден?! Так я тебя им и награжу, как собственными руками евнухом сделаю, и султану в гарем отдам!

Страшный удар царского кулака пришелся в скулу и убил бы любого, кроме Алексашки, что выставил плечо. И успел подумать, что ситуация складывается для него как нельзя лучше — царь был без трости. А руками самодержец много не навоюет — устает быстро в ярости, главное, первый порыв стерпеть. А там устанет «мин херц» махать кулачищами.

— Вот тебе, вот! За сиськи царевны — ты на что, тать, покусился! За кресты, за две сотни дублонов! Уй-уй!

Царь угодил кулаком по станку, ударил неточно, сам схватился за руку, выругался — Толстой живо подбежал, перевязал холстинкой. Петр Алексеевич прекратил экзекуцию, отхлебнул пива из кувшина.

— Я Демидову плачу шесть гривен и девять копеек с полушкой за каждый пуд железа. А ты с него десятину берешь, как пастырь церковный — два алтына с деньгой. И грозишь, что если он платить тебе не будет, то ты ему всяческие скверны устраивать начнешь.

Царь говорил настолько спокойным голосом, что Меншиков покрылся «цыганским» потом — липким и холодным. Уже год получал огромные «откупные», и считал, что все дело так и останется в тайне — ведь с Никитой они одни договаривались, и старшему Демидову резона выдавать его не было. Ибо деньги на железо они в сговоре с ним накинули, и две копейки с пуда самому заводчику «лишние» шли — казна за все платила.

— Все вернешь до копеечки, иначе сам овечьими ножницами тебе все хозяйство кобелиное обрежу, — голос царя был настолько спокоен, что Меншиков забеспокоился не на шутку — отрежет ведь, как есть — все откромсает, выхолостит безжалостно, удовольствия лишив.

— Никитка семишник ворованный тоже вернет, а железо впредь буду принимать по шесть гривен и одной копейке с полушкой за пуд. Что смотришь, думал, не узнаю о лукавстве вашем?! Я ваше воровство насквозь вижу, тать поганый. Пошел вон, и жди генерал-прокурора с начетом!

Меншиков на подгибающихся ногах вышел из мастерской, а Петр повернулся к Толстому: