Сын на отца

Меншиков говорил громко, стараясь скрыть охватывавшее его смятение — бунтовщики легко отразили несколько атак, которые велись весьма вяло. И как не старались полковники, сплошь иноземцы, посылать своих солдат в бой, дабы получить обещанные царем щедрые награды в виде поместий, особого желания сражаться служивые не выказывали.

И впервые в жизни все надежды Александр Данилович возлагал на артиллерию, стараясь расстроить линии неприятельских фузилеров, разрушить наскоро возведенные редуты.

— Старая скотина — будет тебе воздаяние!

«Светлейший» сильно недолюбливал фельдмаршала Шереметева, и на то у него имелись веские причины, личная неприязнь и зависть. А теперь ненавидел всеми фибрами — старик перестал сражаться «регулярным», а перешел к «казацким» способам.

Посланные царем Петром команды фуражиров начисто истреблялись внезапными нападениями, крестьяне прятали хлеб и сено. Но открыто не выступали, устрашенные жестоким подавление бунта в Твери. Однако почтения к монарху не испытывали, именуя его самозванцем и «подменышем». И что самое худое, то эти разговоры вели с солдатами — дезертирство в полках росло с каждым часом, ибо служивые стали бежать уже не одиночками, а целыми десятками.

Профосы трудились почти без отдыха. Беглецов иной раз ловили, хотя это стоило немалых трудов и потерь — бежали ведь с ружьями и патронными сумками, отстреливались и отчаянно отбивались, прекрасно зная какой приговор их ожидает по «воинскому артикулу». Потому сыск велся спустя рукава — никто из унтер-офицеров и солдат не желали получать пулю, а потому старались не проявлять рвения в погоне.

Да и мужики их укрывали, а то брались за топоры и рогатины, нападали на солдат, чиня смертоубийства. Хорошо, что везде еще лежал снег, пусть тронутый оттепелью — но как сойдет, и земля просохнет, а леса зазеленеют, то эта напасть стократно увеличится.

Меншиков отдал приказ всех пойманных дезертиров, а также тех, кто им потворствовал — предавать суду и казни — вешали в обозе, на задранных оглоблях, под барабанный бой. С мужиками обходились куда суровее — пойманным «агитаторам» урезали языки и ломали кости на колесе. А доброхотов царевича без всякой жалости развешивали на деревьях, благо их хватало с избытком вдоль зимников.

Казнили на устрашение другим мужикам, а их имущество, пусть даже жалкий скарб, подлежало конфискации в казну. И все без всякого суда, порой по одному лишь подозрению того или иного офицера, которому могла показаться «измена». Также сурово поступали с помещиками, которых заподозрили в симпатиях к царевичу.

Однако устрашение помогало мало, как царские обещания всевозможных наград. Увещевания, что служивые Петру Алексеевичу присягу «по чести» дали, действовали слабо. Про анафему патриарха и Поместного Собора знали все, и друзья, и враги. И задавались неизбежным вопросом — а как служить по присяге, если она церковью «сложена»?!

С отказывающимися присягать повторно священниками расправлялись — однако такие показательные казни не только мало помогали, больше несли страшный вред, потому что клириков ставили перед дилеммой — служба царю земному должна быть важнее служения Царю Небесному…

— Измена, господин фельдмаршал!

Меншиков с тревогой посмотрел на капитана Нащокина в изодранном драгунском мундире, который был пробит пулями и изрядно порублен — взгляд был наметанным, такое сразу видится.

— Мой Нижегородский полк изменил царю Петру, предатели окаянные! Я лишь свою роту, единственную, удержал в повиновении, зарубив двух подстрекателей, — офицер показал свою окровавленную шпагу, выругался, и, судорожно вздохнув, продолжил говорить:

— Сенатор князь Михайло Долгорукий к мятежу призывал, я его приказал схватить. Связали крепко хулителя и на коня взвалили. Но князь Алексашка Волконский успел раньше, и к бунту Новгородских драгун зловредно подбил, с которыми служил раньше в полку. Закричали — «бей немцев», и как псы бешенные со всех сторон набросились…

Меншиков застыл, ошеломленный известием — он осознал, почему деташемент так и не ударил во фланг мятежному воинству фельдмаршала Шереметева. Драгун продолжил говорить, его глаза блестели, руки тряслись как в лихорадке, а голос чуть заикался:

— Белгородский полк тоже присоединился к бунту — всех иноземных офицеров там перебили без всякой жалости, но «кукуйских немцев» не тронули — те присяге изменили, на сторону царевича Алексея перешли охотно. К фельдмаршалу Шереметеву пошли маршем спешным, охальники и предатели, а я со своей ротой сюда направился — кони отдохнувшие были, потому и убегли от погони.