Сын негодяя

Мне стало грустно, стало жаль нас обоих. А злость прошла. Это же надо – сочинить столько фальшивых жизней, чтобы приукрасить свою. Лгать о своем детстве, о юности, о войне, обо всех своих днях и ночах, выдумывать себе знаменитых друзей и врагов, присваивать судьбы киногероев, героические поступки. Многие годы я думал о его страшном одиночестве и жалкой участи. И мне самому было от этого плохо. А когда раны затянулись, я задумался, сколько же в нем живет шулеров. Сколько лжецов раздирают его нутро. Было ли такое, чтобы он хоть один раз, хоть одну минуту говорил правду? Хоть один день взглянул в лицо самому себе? Но со временем эти вопросы как-то сами собой рассосались. Задать их ему я так и не осмелился. Да он бы все равно не ответил. Значит, единственной толикой правды так и останется сказанное дедом. Все остальное – обман.

– Твой отец был не на той стороне.

Дед оставил мне это свидетельство. Отец – свои басни, и я, сын негодяя, вступал в жизнь без всяких ориентиров, законных прав и наследства. При мне лишь отцовское молчание и мое смятение.

Что это значит «не на той стороне»? Я воображал самое худшее. Француз, который убивает других французов. Двадцатилетний мерзавец с серым немецким свистком и коричневой дубинкой, которому нравится слыть головорезом. Тупой необразованный мальчишка, у которого нет никакой перспективы и никаких нравственных устоев, ослеплен победителями и решает прислуживать им. Плебей, не знавший другого учебника, кроме ненависти. Безвестный французский парень, который стыдится своей родины и выдумал себе другую, более лестную для честолюбия. Мелкий хулиган, который лезет без очереди, расталкивая других, с пистолетом за поясом или с тростью в руке. Ничтожество, возомнившее себя значительным человеком благодаря черной габардиновой шинели или синему берету. Милиция? Гестапо? Я долго тайно терзался этими вопросами.

До нынешней весны, когда отец, как я подумал, решился наконец заговорить.

* * *

21 марта 1983 года он едва не умер. Мне позвонила мать. Отца увезли по скорой, у него «что-то в животе». Это все, что она мне сказала. Сам отец, изнемогающий от боли и лихорадки, позвонил мне с больничной койки. Меня в Париже не было. В то утро он звонил мне три раза и три раза клал трубку, заслышав автоответчик. А на четвертый оставил мне сообщение каким-то чужим металлическим голосом со страшной одышкой. Это сообщение я прослушал вечером, когда вернулся домой. Прослушал десятки раз, пытаясь уразуметь его смысл. Фразы сквозь стон. Слова, по одному, с тяжелым грузом пауз. Последние слова умирающего.

Здесь или где-то еще… Когда будешь в Париже, я бы хотел послушать песню… Слишком многого я прошу… «Лили Марлен», вот эту песню, в память о всех моих товарищах… Парни трагически погибли… В разных местах – на полях Украины, России… Мои товарищи… Вижу их всех… В Берлине, в последние дни… Это было ужасно… Ужасно… И я ни о чем не жалею… Вот так… Ни о чем… Я не услышу эту песню, хотя, как знать… Смерть – что это такое?..

Сынок… Прощай, мой мальчик… Люблю тебя… Господи, как тяжело… Тяжело сознавать, что мы с тобой никогда больше не увидимся…

Отец. Снова он, после всех этих лет. Прощание – как пощечина. Он знал, что я буду задыхаться от бессилия. Звонить в больницу было уже поздно. Я позвонил маме. Разбудил ее.

– Папа при смерти!

В трубке молчание. Потом смех.

– Что за глупости, сынок?

Нет, все в порядке. Она только вечером разговаривала с папиным врачом, а потом и с ним самим. Да, ему было плохо, он сильно испугался, но все обошлось.

– И даже голос у него был бодрый.

Я посмотрел на трубку.

– Алло! Сынок?

Я извинился. Побеспокоил ее понапрасну. Про папино сообщение говорить не стал. Положил трубку. Меня трясло.

Я еще раз переслушал сообщение.

Тяжело сознавать, что мы с тобой никогда больше не увидимся…

На последней фразе я закрыл глаза. Ужас ребенка, омерзение взрослого. Даже уверенный, что настал последний час, отец не мог умереть без кривлянья. Значит, он снова вышел на подмостки, и ни одно слово не относилось непосредственно ко мне. На нем театральный костюм и траурный грим. Он произносит патетическую тираду. Он симулировал смерть и говорил рыдая. Упивался своим умирающим голосом. Обязывал меня нести его гроб.

Прощай, мой мальчик… Люблю тебя…