Сын охотника на медведей. Тропа войны. Зверобой

Глава XXV Кровавые письма

Согласно сообщению Айсолины, индейцы направились к северо-западу. Вероятно, она слышала, как ее похитители обсуждали свой план действий. Айсолина немного понимала язык команчей, так как он был родным языком ее матери.

Двигаться вперед нам следовало с большой осторожностью: если бы хоть один индеец увидел нас, то мы бы погибли. Если не мы, так наше дело. Проехав еще около двух часов в северо-западном направлении, мы очутились на ночной стоянке индейцев.

Еще раньше по разным признакам наши следопыты убедились в том, что эти индейцы принадлежат к племени команчей. Теперь же это убеждение еще более окрепло. Перед нами стояли столбы от палатки, расположенные в виде конуса. Такие палатки ставят только команчи. По мнению Рюба, дикари покинули лагерь рано утром и теперь находились в двухчасовом переходе от нас.

По всей вероятности, они так торопились, чтобы вовремя застать стада буйволов, переходящих в период северных ветров в более высокую местность. В то время, когда я с грустью бродил по лагерю, отыскивая среди разбросанных предметов какое-нибудь вещественное напоминание о моей дорогой невесте, Рюб подал мне записку. Она была засунута в отверстие расщепленного колышка, воткнутого в землю у самой палатки.

Записка, написанная кровью, была адресована мне. Развернув ее дрожащими руками, я прочел следующее:

«Генрих, я еще жива, но меня может постигнуть ужасная судьба. Двое предъявляют права на меня: сын вождя и тот негодяй, которому вы даровали жизнь и свободу. Оба принимали участие в поимке белого коня, и поэтому каждый считает меня своей собственностью. Совет решит, кому из этих двух чудовищ я буду отдана. Отдадут ли меня одному или обоим – одинаково ужасно. Если же меня не присудят никому из них, то судьба моя будет еще ужаснее. В таком случае я, согласно их обычаю, становлюсь всеобщей собственностью, буду принадлежать всем.

Не бойся, Генрих, я сумею умереть, не запятнав твоей любви ко мне. Чувствую, что час мой близок. Прощай!»

Я спрятал эту записку и, не сказав ни слова товарищам, заторопил их в дальнейший путь.

Мы ехали медленно.

Мой план освобождения Айсолины можно было выполнить только ночью. Команчи двигались быстрее нас: они теперь были в своих владениях и не боялись врага. Мы же должны были ехать очень осторожно, внимательно осматривая каждую возвышенность, что отнимало много времени.

После полудня мы достигли дневной стоянки дикарей, которую они, по-видимому, только недавно покинули. Видно было, что они разводили костры и жарили мясо.

Я снова искал какой-нибудь весточки от Айсолины, но глаза старого Рюба опять оказались зорче моих.

– Вот вам еще письмецо, – сказал он, подавая записку.

Я жадно схватил ее.

«Еще раз вскрываю вены, чтобы написать вам. Совет собирается сегодня вечером. Через несколько часов решится вопрос, кому я буду принадлежать, чьей буду рабыней! Я постараюсь убежать. Руки у меня свободны, но ноги крепко связаны. Я пыталась развязать веревки, но не могу. Если бы мне только добыть нож! Я знаю, где его взять, и могу попробовать захватить, но это надо сделать лишь в последнюю минуту: неудача слишком рискованна. Генрих, я тверда и решительна. И не предаюсь отчаянию. Так или иначе, но я освобожусь от… Они идут… Он следит за мной… Я должна…»

Тут письмо обрывалось. Оно, вероятно, было быстро смято и брошено в траву, где и нашел его Рюб.

Отдохнув немного и напоив лошадей, мы начали свой последний переход по тропе войны. Не успели мы проехать и одной мили, как вдруг наши разведчики спрятались в кустах, очевидно заметив впереди что-то подозрительное. Мы остановились, ожидая, что будет дальше. Через несколько секунд Рюб и Гарей стремглав уже бежали к нам, вниз по холму, делая нам знаки спрятаться в кусты.

– Индеец! – сообщили запыхавшиеся охотники, присоединяясь к нам.

– Билл, бери скорее лассо! А вы не смейте стрелять! – командовал Рюб. – Он прямо норовит в ловушку!

В ту же минуту четко стала видна фигура молодого индейца, галопом приближавшегося к нам. Зачем он возвращается? На разведчика он не походил. Гонец? Но позади нас ведь не было индейцев!

Леблан несколько рассеял наше недоумение. Он сообщил нам, что видел в траве щит, отделанный мексиканскими черепами. Очень возможно, что индеец забыл свой трофей и теперь возвращается за ним. Краснокожий между тем приближался.

Гарей и я расположились по обе стороны тропинки, держа лассо наготове. Рюб поместился за Гареем с ружьем в руке, а остальные также были настороже на случай промаха одного из нас.

Дать команчу проехать беспрепятственно невозможно. Он мог заметить наши следы, вернуться другой дорогой и сообщить своим соплеменникам о нашем присутствии. Надо было или убить его, или взять в плен. Лично я вовсе не желал лишать жизни этого дикаря, но большинство из моих товарищей были другого мнения. Убийство краснокожего считалось не большим преступлением, чем убийство волка, пантеры или медведя. И если Рюб удерживал нас от стрельбы, то только из предосторожности, чтобы индейцы не услышали наших выстрелов.