Сын Олонга

Грозный бог ветра крутил несколько дней, потом полил ливень, затушил огонь в аиле, растаяли снега. После ливня задул с севера хиус (холодный ветер). Застыла долина в ледяной корке, превратились в ледяные сосульки кедры; ветви, как жилы, чернели в льдинах. По лесу шел непрерывный треск: это под тяжестью льда ломались деревья. Оголенные мрачные горы застыли в фигурчатых рисунках. Обледенелые камни рисовались фантастическими фигурами допотопного мира. Снова дымившийся аил рисовался пленкой узорчатых льдинок.

После бури и дождя, в затихшее утро кинулись бараны на горы, но, обламывая рога, скатывались обратно; кровянили копыта коровы, стараясь пробить толстую ледяную корку, лошади ломали зубы, выгрызая из-под льда траву, стадо блеяло, мычало, ржало…

Напуганная Тохтыш заламывала грязные пальцы и вскакивала на неоседланную лошадь, мчалась к горам, объезжала ущелья, кричала:

— О-ло-онг!..

Эхо в пустозвоне прыгало по ледяным кромкам замерзшей земли. В воздухе, в свисте быстрого полета, летела стая рябчиков. Тохтыш подумала: «Хорошо быть птицей: замерзли почки на деревьях — они полетели в другую долину, где бог ветров не послал ледяной смерти…»

В ущельях с пронзительным лаем носились собаки, гоняясь за зайцами, сурками, козулями, которые целыми стадами убегали от голодной смерти. Все живое устремлялось к жизни. По долине за день проехало несколько семей, они не нарушили обычай гостеприимства и заехали в аил Олонга.

Пили толкан[19], ели баранину гости и говорили Тохтыш:

— Седлай коней, вьючь сумы, езжай с нами, иначе пропадет стадо, умрешь ледяной смертью с Тийбе…

— Ээзи[20] нет, нельзя ехать. Прибежит сам, тронемся. Наверно к вечеру будет, — отвечала спокойно Тохтыш.

— Хороший Олонг охотник, трудно со зверем ему расстаться, да может быть за хребтом Чулышмана нет ледяной смерти, и он не узнает. Едем с нами, — настаивали гости.

— У меня скоро сын родится. Без ээзи уезжать нельзя.

Наспех перекусив, уезжали поспешно гости. Птицы, звери и люди стремились на юг, только стаи воронов летели на север, навстречу бегущим караванам. Им была богатая добыча. Люди бросали истощенных животных лошадей и баранов, а звери обламывали ноги в ледниковых подъемах и спусках.

Последними в зверином царстве бежали волчьи стаи. Они, сытые, в блеске глаз, с капельками крови на губах, гнали оставшихся маралов, архаров, догоняя, перекусывали горло и пили горячую кровь. С такими же окровавленными мордами прибегали из ущелья собаки.

Тохтыш в десяти шагах от аила убила бегущего марала.

День, два — нет Олонга. Сжимается сердце у Тохтыш. Пролетели все птицы, убежали все звери. Из леса стали возвращаться голодные собаки. Обнаглели волки, каждую ночь тащили жеребят; днем на обессилевшее стадо нападали стаями вороны и двум баранам выклевали глаза.

Тохтыш рубила у речки мерзлую осоку, Тийбе сидела у костра и обтаивала сосульки. Травой подкармливала лучших кобылиц. Ночами разводила костры у стада и стреляла по волчьей стае, что полукругом оцепляла аил и выла протяжно и надрывно. Утром на ходу слипались глаза у позеленевшей Тохтыш. Но гнала сон Тохтыш, вскакивая на коня и объезжая ущелья, снова кричала:

— Оло-о-онг!

На пятую ночь свалилась в изнеможении Тохтыш. Насели волки. Дрожал аил от стада. Отбивались кони копытами, а быки ударами рогов. На утро нашла Тохтыш трех зашибленных, распоротых волков, а вокруг аила по наледи кровь, кишки: загрызенных овец, жеребят и искусанную кобылицу. Тохтыш, скользя по кровяной луже, подошла к ней: кобылица билась об лед головой, из прокушенного горла и холки сочилась сукровица.

Тохтыш сбегала за уздой, схватила за ухо бьющуюся морду и надела узду:

Великий Кудай[21]

, так ты хочешь,и волк воет по твоему повелению,
и ты ему даешь пищу…

Вернулась в аил, зарядила картечью кремневку, отойдя от лошади на шаг, выстрелила в морду. Мутной слизью потекли глаза кобылицы, по Тохтыш избегала глядеть в них: ей нельзя есть головы животных, свежей рыбы и смотреть в глаза мертвым животным, а то сын родится плохим. Лошадь в судорогах вытянулась. Намазывая ее морду маслом, Тохтыш вскрикивала:

Прими жертву,
привяжи, Кудай, кобылицу
на седьмом небе, у серебряной коновязи,
справа твоего золотого дворца.

Над убитой лошадью присела на корточки Тохтыш и заплакала. Редко плачут кочевники, но слезы их горькие. На крик прибежала Тийбе, и потянулась ручонками к материнскому лицу.

От соленых слез, липкой крови и материнского вытья захныкала Тийбе. Собаки не выдержали и подхватили вой человека. Лошади протяжно заржали, мычали коровы, блеяли овцы…

Но скоро Тохтыш охрипла. Вспомнив Олонга, который «гоняется по тропам за пушистым зверем», Тохтыш, оставив плачущую Тийбе, вскочила на лошадь и еще раз объехала ущелья, криком зовя мужа. Но никто не ответил Тохтыш. Только эхо. Приехав к аилу, нашла Тийбе спящей. Собаки, пачкая морды в крови, рылись в кишках лошади.