Сын Розовой Медведицы

Мордан Сурмергенов предложил связать клетку из молодых кленов: надо же, мол, в чем-то держать его после поимки, но Сорокин отверг предложение. Клетка, конечно, будет нужна на первое время, чтобы доставить Хуги в Алма-Ату, но в горах ее не унесешь по тропам. Она потребуется внизу, в долине, где можно будет поставить ее на телегу. Одним словом, самое тяжелое только наступает. Хуги задаст хлопот. Беспрецедентный случай! Впервые, пожалуй, в мире им предстоит поймать взрослого звере-человека. Это не двенадцатилетний мальчик, найденный в 1661 году литовскими охотниками в медвежьей берлоге. И это не французский Виктор, пойманный в Авейронском лесу в 1797 году. Те были дети…

* * *

Утро выдалось пасмурное. Сорокин с тревогой поглядывал на белые пики Порфирового утеса и Верблюжьих Горбов. Они сливались с облачной мутью. Опять мог пойти снег.

Нежелательный.

Завтракали наскоро. Кто-то еще допивал свою кружку чая, а кто-то уже разматывал прочные шерстяные арканы, готовясь обматывать ими большой валун, прикрывающий доступ к пещере.

Арслан первым обвязал аркан вокруг валуна, попробовал, прочно ли. Его примеру последовали Айбек, Каражай и Каим Сагитов. Последний, достав миниатюрную кубышку с медной отделкой, тряхнул из нее на ладонь нюхательного табаку, поднес к высоко вырезанным ноздрям. С наслаждением потянул, зажмурился и громко трижды чихнул.

— Ах, жаксы! Будет удача.

Вокруг рассмеялись.

— Вот какой у нас хороший жаурынши на носовом табаке.

— А что, — ответил тот, — верный признак. Один раз чихнешь — надежда не исполнится, два раза чихнешь — исполнится, но не скоро. Три раза — полное исполнение желаний.

— А если ни разу? — спросил самый из них молодой — Айбек.

— Попробуй, торгай [23], - засмеялся Каим Сагитов. — Будешь чихать до следующего воскресенья.

Подошли остальные, стали разбирать арканы. Потянули под команду Сорокина:

— Спокойно, без рывков! Взя-али!

Семнадцать человек откинулись назад, дружно напрягли мускулы. Валун стронулся с места, обсыпал стены вырубки, медленно пополз за отступающими людьми.

— Пошел! Пошел! Пошел! — подбадривал Сорокин, и огромная глыба, весом в полторы-две тонны, послушно поползла по каменному коридору.

Арканы были натянуты, как струна: тронь — зазвенят. Витки на них раскручивались, распрямлялись, но крученые волокна не рвались.

— Пошел! Пошел! — покрикивал Сорокин. — Не останавливайтесь! Еще немного-о! Так, так! Стоп!

Арканы ослабли. Ильберс первым перескочил валун. Прямо в глаза глянуло темное отверстие размурованной пещеры. Торопливо, задыхаясь от волнения, он руками стал расширять в нее вход. Тусклый свет ненастного утра проник в каменный мешок и мгновенно вытеснил оттуда многолетний непроглядный мрак. Ильберс заглянул в пещеру и содрогнулся, кожа на его скулах мертвенно побледнела. Он выпрямился во весь рост и, склонив голову, медленно стянул с нее меховую казахскую шапку. Его примеру последовали другие.

…Они лежали рядом, обнявшись, лицом к лицу, как будто заснули совсем недавно. Смерть, которая пришла к ним четырнадцать лет назад, не только не уничтожила их, но сохранила молодыми. Руки, лица, казалось, даже не утратили светло-коричневого загара, были лишь чуть-чуть бледнее, чем им надлежало быть при жизни. Смерть от сравнительно медленного удушья не исказила их лиц. По всему было видно, что жизнь покинула людей не сразу. Какое-то время, осознав безнадежность своего положения, они продолжали не только жить, поглощая строго отмеренный им запас кислорода, но, как ученые, каждый свой последний вдох старались использовать для дела, ради которого сюда пришли. В руке у Дины был зажат фонарик, а рядом с Федором Борисовичем лежали карандаш и тетрадь в клеенчатом переплете.

Ильберс осторожно взял в руки дневник. Листы в нем не потеряли своей эластичности, они были совсем свежими, гибкими и хорошо сохранили на себе записи химическим карандашом. Они были сделаны в основном одним почерком — округлым, женским, но иногда перемежались отдельными вставками, написанными бегло, наспех, с последовательными правками. Той же рукой были исписаны две последних страницы. В этих записях уже не соблюдалось логической последовательности, не было и правок. Рука торопилась успеть записать то последнее, что могло еще пригодиться людям. Последнее, предсмертное…