Сын Розовой Медведицы

Сказал и подумал, что самое дурное, что можно было для него сделать, они уже сделали. Хуги больше не кричал, не скалил зубов. Он, очевидно, понял, что ему не вырваться. Взгляд, острый, пронзительный, от которого мороз подирал по коже, был полон ненависти и дикой, необузданной непокорности. Ильберс встретился с этим взглядом, и его вдруг пронзило острое сострадание к этому свободолюбивому существу. В нем было что-то орлиное, непреклонно гордое. И еще мелькнула мысль, что такого уже нельзя, невозможно вернуть в лоно человеческой цивилизации. Эта мысль напугала, ошарашила, но он ее подавил.

— Выносите его наружу, — жестко сказал он толпившимся у входа в пещеру людям и сам, уже ни на кого не глядя, вышел на свет, где много было солнца и зелени.

Сорокин прошел за ним.

— Ну что, мальчик?

Ильберс насупил брови.

— Мне как-то не по себе, Яков Ильич. Что там с Манулом?

Сорокин с горечью махнул рукой.

— Где там! Такая хватка!.. Ко мне он, кажется, только прикоснулся, и то… Смотри вот…

Сорокин вздернул рукав меховой куртки, и Ильберс увидел ниже локтя сине-багровые на коже отпечатки пальцев.

— Здорово сдавил.

— Еще бы не здорово! Мне сперва показалось, что хрупнули кости. Этакая силища! Молодец Сурмергенов. Я только сейчас понял, как мы необдуманно рисковали людьми и собой.

— Да, да, нам повезло. Все принял на себя Манул.

Сорокин не ответил, но Ильберс увидел, как тяжело переживает он гибель собаки, и поэтому тоже не сказал ему о своем первом ощущении после одержанной над Хуги победы. Да и надо ли было говорить об этом? Не ради сентиментов потратили столько сил и времени.

Каим Сагитов и Каражай уже рубили неподалеку кленовые деревца, чтобы сделать носилки. И тут, когда выносили из пещеры связанного Хуги, люди увидели на ближайшей скале красного волка. Он сидел на каменном выступе, недосягаемый для них, и, вскинув морду, делал судорожные движения горлом. Немного погодя все услышали, как из его пасти вырвался низкий, какой только могут издавать одни волки, тягучий, раздавленный отчаянием вой. Нет, люди не были правы, он все-таки оказался верным другом, этот волк. Он не оставил своего повелителя в одиночестве. Он подал ему голос, голос тоски и призыва.

Услышав зов Волка, Хуги опять задергался и, перекатывая по земле голову с взлохмаченными прядями волос, вздохнул всей грудью, врезая в нее частые витки аркана, и вдруг, как будто собрав воедино все мускулы мрачного неподвижного лица, ответил своему Волку удивительно звучным и полным дикой гармонии голосом:

— Хо-у-у-ги-и-и!

В этом ответном крике прозвучала и боль, и тоска, и гордая, непреклонная воля.

Сорокин поежился.

— Боже мой! — пробормотал он. — Сколько же горькой музыки в этом голосе!

Через полчаса носилки были готовы. Хуги уложили в них, привязали к палкам, чтобы не вывалился, и цепочка людей потянулась от пещеры вниз, к временной стоянке у обвала. Только двое остались на месте: Сорокин и Каим Сагитов. Они должны были похоронить Манула, затем добыть хотя бы пару теков.

20

К вечеру на небе опять стали собираться тучи. Белые пики потеряли блеск, закрылись хлопьями тумана и снежной изморози. В горах стало неуютно.

— Как бы не прихватило нас крепким бураном, — сказал Сорокин, повертывая на вертеле целую тушку горного козла.

Охота была удачной: он и Каим Сагитов застрелили двух теков и принесли в лагерь.

Связанный Хуги по-прежнему лежал на носилках. Его отнесли в вырубку и прикрыли сверху верблюжьим одеялом. Ильберс попросил людей не беспокоить Хуги без надобности.

Вытряхивая из кубышки в ладонь табак, Каим Сагитов прищурил глаз, а другим показал Ильберсу на гребень скалы, с которой когда-то свалился обвал.

— Посмотри, селеке.

На скале стоял красный волк.

— Этот шайтан может ночью перегрызть веревки, — сказал он.

— Да. Он оказался преданным, — грустно вздохнул Ильберс. — Распорядитесь, Каим, выставить ночью дежурных. Пусть дежурят по часу. Так будет надежней.

— Сделаю, селеке. Не беспокойся.

На зеленой площадке жарко пылали два костра. На них целиком жарились теки. Когда-то вот так же целыми тушами предки жарили баранов, молодых, сочных жеребят. «Что же это была за жизнь? — думал Ильберс. — Вольная, гулевая свобода! Никто не испытывал на себе пут неволи, пока не попадал в жесткие руки манапов [24]. Их пленники тоже лежали вот так же связанными. Одних потом ожидала смерть, других рабство. Через битвы и кровь шли люди от открытия к открытию, постигая умом и сердцем цену человеческой неволи. Но никогда не свыкались с ее существованием, хотя знали, что она есть и каждого стережет, если слаб, если не умеешь держать в руке меч. Люди предпочитали неволе смерть. Они могли выносить пытки, жажду, голод, но с трудом выносили неволю. Сильные духом находили способ бежать или умереть, слабые, поддавшись чувству страха, до конца дней своих влачили в рабстве жалкое существование.