Сын Розовой Медведицы

Вдруг ему захотелось рассказать, чтобы она поняла, насколько бесперспективна, по существу, его цель. Случайно встреченный в горах во время гражданской войны ребенок в обществе двух диких зверей — и все. Затем семь лет полного о нем неведения, подогреваемого лишь мечтой и верой, что он жив и все еще где-то бродит в зверином мире — никому не доступный, окруженный пока слухами и легендами. Все эти семь лет он, Дунда, строил гипотезу за гипотезой, чтобы умозрительно представить, как мог выжить в таких суровых условиях беспомощный ребенок. Он нашел в журналах и книгах все упоминания о случаях воспитания детей дикими зверями. Их было не так уж много, этих случаев. Около тридцати. И все описания, включая легенды о Парисе, Реме и Ромуле, были весьма скудны и общи. Ничто не удовлетворяло, ничто не приносило даже крупицы истины. Только ум, интуиция, забегая вперед, ставили и ставили неразрешенные загадки: как, что, почему?

Нет, не станет он ни о чем рассказывать этой девушке. Просто вот так поговорит о том о сем, постарается мягко убедить, что ее намерения благородны, но, увы, продиктованы заблуждением, может быть, романтическими помыслами. У нее другой путь, более реальный. Она может работать педагогом и, если чувствует способность, продолжать совершенствовать свои знания в исторических науках. Перед нею огромные перспективы… Женщина с высшим образованием — это пока такая редкость! Кстати, кто она? Дочь какого-нибудь бывшего акцизного чиновника, ныне служащего государственного аппарата. Возможно, из учительской семьи. Одета скромно.

— Простите, — сказал Федор Борисович, чувствуя, что пауза затянулась, — вы ленинградка? Приезжая?

Дина как будто ждала этого вопроса, ответила с готовностью:

— Я тамбовская. Здесь живу в общежитии.

— Кто же ваши родители?

Девушка наклонила голову и едва заметно вздохнула.

— Мамы я не помню. Она умерла от чахотки, когда мне было два года. А папа служил лесником. В гражданскую войну он отвез меня в Тамбов к родственникам, а сам ушел добровольцем в Красную гвардию. Вернулся по инвалидности и в двадцать втором привез меня сюда. Очень хотел, чтобы училась. Я выдержала экзамен, и он остался доволен. Все время помогал чем мог. А вот полтора года я, по существу, одна. Папа умер…

— Простите, пожалуйста, — тихо сказал Федор Борисович, — я не хотел опечалить вас вынужденными воспоминаниями. Предполагал услышать другое.

— Нет, нет, что вы! Я понимаю. Уж коли прошусь к вам, то и сама должна была рассказать, — ответила Дина, сбиваясь с ноги и вновь пытаясь подстроиться под его шаг.

Рассказ ее тронул Федора Борисовича. Она стала как-то доступней, понятней ему, но это еще больше затрудняло теперь ответить ей категорическим отказом. Однако отвечать надо было. Дать согласие — значит обречь ее на неведомое, невольно обязать делить с собой плоды, возможно безрезультатных, тягот. Да и не женское это дело подвергать себя лишениям и риску.

— Вы знакомы, Дина Григорьевна, с легендой о Парисе? — спросил он.

— Да, — ответила она. — Это сын царя Трои Приама. По предсказанию оракула, Приам еще до рождения обрек своего сына на смерть. И когда тот родился, отец приказал оставить его в лесу. Ребенка нашла медведица и воспитала. Он вырос прекрасным, смелым и необыкновенно сильным юношей.

— Вот-вот, — кивнул Федор Борисович. — Существует много легенд на эту тему. Но есть и достоверные факты. Однако все они пока очень немного пролили света на загадку выживания человека в необычных условиях. Этому я и хотел посвятить работу в экспедиции. Но, увы, экспедиция не из легких. Работать придется самостоятельно, без чьей-либо помощи… Поверьте, я говорю это совершенно искренне.

Уголки ее рта опустились. И он снова увидел в ее глазах испуг. И, уже не зная, что сказать, сказал то, что чувствовал:

— Поймите без обиды. Я ничего не могу предложить вам. Не намерены же вы разделить со мною это НИЧЕГО? Вы должны осознать всю глубину весьма возможной бесплодности этой работы, за которую к тому же не будет никакого вознаграждения, то есть ни положенной человеку заработной платы, ни премий, ни, самое главное, духовной, ни материальной поддержки. Вы поняли меня, Дина?

— Да, но я согласилась бы даже на НИЧЕГО…

Он пожал плечами, но подумал не без удовлетворения: «А она, видать, упря-амая девчонка!»

* * *

Удивительная душа человеческая, кто поймет ее? Говорят, темный лес. А что лес? Его можно пройти насквозь. Можно и разглядеть, каков он, кто обитает в нем — от букашки до зверя. А вот душа непонятна. Человеческое «я» — не лесные дебри, с топором туда не войдешь. В сознание можно проникнуть только сознанием.

Федор Борисович поежился в своей одинокой келье: толстые кирпичные стены, еще не прогретые солнцем, давили неуютом и холодом. Вспомнилась Дина, с которой он расстался несколько часов назад. Человек с такой натурой — неоценимый клад для науки. Из таких рождаются творцы. Но все равно не может он взять ее. А вот кольнуло нечто слепое, темное — и оставило болевой след. След невольной вины перед нею.

2