Сын шевалье

— Моей Паолине должно было исполниться четырнадцать лет. Красотой она даже превзошла свою мать. И мы были без ума от нее и несказанно ею гордились! Когда они выходили вдвоем, Маргарита в свои двадцать восемь лет казалась старшей сестрой дочери. Все восхищались ими и относились к ним с величайшим почтением, потому что обе они были безупречны… и потому что рядом находился я, а меня задевать было опасно. Одна из них напоминала цветок, распустившийся под ласковыми лучами солнца, а вторая — свежий бутон, готовый, в свою очередь, раскрыться во всей своей красоте… Мне же было тогда тридцать два года. Дела мои шли наилучшим образом. Я изобрел удар сокрушительной силы, наводивший ужас даже на знатоков. Я называл его «молнией!» — «саэтта» по-итальянски, а когда показывал, всегда восклицал: «Ecco la Saetta» [21]. И это имя за ним осталось, а я стал благодаря ему почти знаменит. Все мне улыбалось. Эти четырнадцать лет сверхчеловеческого счастья возле дочери и жены, равно прекрасных, равно обожаемых, промчались, как один день… Наверное, дольше это и не могло продолжаться.

Он умолк, борясь с рыданиями, подступившими к горлу, но овладев собой, продолжил рассказ:

— Мы стали почти богаты, и вместе с деньгами ко мне пришло честолюбие… ради ребенка я был готов на все. В один прекрасный день — нет, проклятый, злосчастный день! — Паолину увидела принцесса Фауста. Девочка ей понравилась, и она захотела взять ее к себе, обещая нам, что обеспечит ей состояние, а позже выдаст замуж за какого-нибудь знатного вельможу из своего окружения. Подумайте, каким лестным и неожиданным было для нас это предложение! Наша маленькая Паолина станет свитской дамой принцессы! Я был вне себя от гордости… мать тоже… Госпожа во всем пошла нам навстречу: в свободные часы мы могли видеться с нашей Паолиной — либо во дворце, куда приходили бы сами, либо дома, где навещала бы нас она… Короче, совершив непростительную глупость, мы согласились. В течение года все шло прекрасно, и мы ни разу не пожалели о своем решении. Девочка говорила, что счастлива. Принцесса была сурова и требовательна, но одновременно великодушна и щедра. Я от всей души благословлял ее доброту… Глупец! Трижды глупец!

Он умолк, задыхаясь. Смахнув тыльной стороной ладони пот, проступивший бисеринками на лбу, он сделал над собой усилие и продолжил хриплым голосом:

— Однажды мы вдвоем, Маргарита и я, пришли во дворец повидаться с малышкой. Нам нравилось смотреть на нее — в великолепном наряде, посреди всей этой роскоши… Мы были слепы, говорю вам, мы просто обезумели. Итак, мы входим на главный двор… и что же мы там видим? Попробуйте догадаться, синьора.

— Не знаю. Какую-нибудь отрубленную голову на пике?

— Эшафот, синьора, новенький эшафот, возведенный посредине двора… и палача, терпеливо ожидающего у подножья узкой лестницы. А вокруг толпятся дворяне, пажи, конюшие, свитские дамы, камеристки, служанки — словом, все, кто находился в услужении у принцессы Фаусты. Сама же властительница с бесстрастным видом стояла на балконе. Мы попытались найти взглядом нашу малышку, но ее не было видно. Я не слишком чувствительный человек, синьора, однако в тот момент не смог сдержать вздох облегчения. Я подумал, что подобное зрелище не для моей дочери и по чистоте душевной мысленно вознес благодарность принцессе, избавившей мою Паолину, такую чистую, такую нежную, от обязанности присутствовать при смертной казни.

И Саэтта разразился полубезумным смехом.

— О, добрейшая и милосерднейшая госпожа Фауста! Вы увидите, синьора, заслуживала ли она благодарность моего сердца… Знаете, что произошло дальше?

Леонора сделала неопределенный жест, но он уже продолжал:

— Не старайтесь, вам все равно не догадаться. Случилось вот что: на эшафот поднялся человек, с головы до ног одетый в черное, и стал зычным голосом зачитывать какую-то тарабарщину, из которой я почти ничего не понял; речь там шла об отвратительном коварном предательстве, однажды уже великодушно прощенном. но совершенном вновь при самых отягчающих обстоятельствах. Говорилось еще, что необходимо преподать урок всем остальным слугам, а потому преступная голова должна была пасть в присутствии всего двора… И вдруг нам показалось, что небо над нами разверзлось: мы услышали имя Паолины! Приговор был вынесен нашему ребенку! И этот эшафот был возведен для нее! И это ее терпеливо поджидал палач! А топор его должен был обрушиться на ее белоснежную шейку! Безжалостная судьба привела нас сюда именно в этот момент… чтобы мы, о ужас! стали свидетелями казни нашей дочери… Паолина, плоть нашей плоти, наша кровь, наше сердце, наша жизнь — именно она была объявлена преступницей в этом омерзительном приговоре!

— Ужасно! — прошептала потрясенная Леонора.