Сын славного города

Всё село собралось на маленькой площадке, где возвышался монумент, поставленный ещё дедом господаря рыцарственного правителя. Склонив голову, сложив крылья за спиной, прикрыв лицо ладонями, скорбя о боли всего этого мира, стояла там Милостивая Прива в ценном камне воплощённая. Искусный скульптор, изобразил прелестную богиню в просторной тоге, изобразил столь мастерски, что она казалась живой. Ну, как казалась? Оно в прошлом конечно дело было. С тех пор ведь много лет уж минуло. Камень поблек, дорогая Вестфаллийская краска почти везде сошла, а на новую денег не было в селе – господарь, по праву своему, конечно же, священному, всё ведь забирал. Однако от повинности, за вопиющее свинство селян, так и не сумевших изыскать средств на новую краску, конечно же, никто избавлен не был. В этом году, повинность та лежала на доме Громыки Хромого, а он, негодяй холопский, так и не смог средств найти. И повинен он был страшно - ведь мог же окаянный поголодать в этом году, продать остатки урожая куда-нибудь и купить какой-нибудь краски. Так нет же – всё сам сожрал, повинность свою заметить не пожелал вовсе, голоду напугался негодяй. Так что теперь дочка его, украшенье всего села, самая прекрасная дева в округе, сполна платила за повинность, не выполненную Громыкой и семьёй его непослушной. Вон они, стоят возле Лиштаи и смотрят – а то ж как иначе? Должно им смотреть на повинность, что б в другой раз исполнили всё. Громыка в крови весь стоит – посмел он слово господарю сказать, да слово не покорное, супротив справедливой воли рыцарственного правителя, светлейшего и мудрейшего владетельного господаря селенья этого.

Негодяй, посмел возразить - мало того! Он ещё и пожаловался.

Мол, Нори, сынок его младший, с голоду умер, в годе этом. Мол, не мог он краску купить – забрали ж зерно всё у него, и скотины не осталось, апосля того, как воины господаря откушать изволили в месяце прошлом, да в селе этом.

Редкостный всё-таки мерзавец этот Громыка.

Мало того, что своей повинности не признаёт гад, так ещё и самих воинов господаревых в том и обвиняет! Тварь скотская. Из-за него теперь повинность на всю деревню наложили – вон, тащут из домов-то зерно последнее. Голодать теперячи всем придётся.

-Ааа!!! – Завизжала Лиштаи. Это она от боли – воин господарев, по спине её кулаком в латной перчатке огрел. И правильно. А то ишь! Вертит задом, извивается вся на столе, да ещё и оскорбляет слух господаря своими рыданиями, да дёрганьями. Загнули на постамент милостивой Привы, юбку на спину кинули, так молча и стой, так нет же! Елозит задом своим, плачет вся, тьфу. Теперь вот повинность из-за неё на всю деревню. Вздыхает народ, горюет – всем теперь голодать-то придётся.

А всё из-за Громыки и дочки его глупой. И чего надо было? Молчала б, подумаешь, девственница, подумаешь больно, подумаешь, это уже пятнадцатый воин к заду её пристроился – но так тож воины самого господаря! Молчать потребно ей было, а не рот свой разевать.

Господарь ходит перед постаментом милостивой Привы и всё-то им подробно разъясняет, что б понимали они как виноваты пред ним, какие они грубые и мерзкие скоты, ведь на то и рождены они, что б волю рыцарственных правителей сполнять исправно.

Кивают люди, виноватость свою на лицах корчат – а то ж не будут корчить, самих их вот так, на постамент, да и то, ежели Прива над ними смилостивится. А то вот в прошлом годе, захотелось воину господареву дочку Рийдона попробовать, в женском, значится деле, так возмутился негодник этот богомерзкий, Приву разгневал упрямством своим. Посмел он, значится, напомнить воину господареву, что дочке его всего десять годов без малого. А то воин господарев сам не заметил! Разгневал он Приву, и ушла она, Барговых духов пустила и что же? Только хужее и стало. Мало что дочку Ридонову всю ночь, да цельный отряд господарев, так ещё и самого Ридона на кол посадили, да снимать с кола запретили, сами в замок уехали. Ридон кричал и бился цельных три дня, пока не умер. Дочка его вторая, первая-то ещё месяц ходить не могла, да потом и умерла отчего-то. Так вот дочка его вторая, Барговой скверной так проклята была, что Ридона с кола-то снять пыталась – во как Зло в ней поселилось-то глубоко. Запретили ведь воины господаревы, а его воины, его голос и есть. Супротив воли господаря идти решила, окаянная! Делать нечего было, увы - пришлось им действовать, дабы не гневить ещё более господаря и Богов.

Утопили они её в реке ближайшей, ну а как иначе?

Страшно он кричал тогда Рийдон этот глупый…, эх, и зачем вот Приву гневил негодяй? Туда ему и дорога, да и дочкам его срамным, да Барговым злом отравленным…

Лиштаи страшно завыла – ужо двадцать пятый с заду пристроился, да видать, не туда он, а куда не надо было. Господарева речь в вопле утонула, расстроился он, негоже ведь господаревы слова нарушать такими гадкими воплями. Повернулся он к ней и латной перчаткой значит. Не кричит более, тихо стонет, да глотает – зубов видать, повыбивал ей много там, а то может и все, вот и глотает.