Сын вора

Я все шагал по реке времени, и лишь иногда из глубины выскакивали какие-то пузырьки. Может быть, наступая ногой на дно, я будоражил эти пузырьки, и тогда, скользнув по ногам, они бежали по телу вверх и добирались до сердца — это были воспоминания о моих братьях, о матери, о моем детстве и больше всего об отце; одни из них оставляли во рту сладковатый привкус и быстро лопались; другие отдавали горечью и держались стойко — они походили на раскаяние, на воспоминание о чем-то, чего уже не вернешь, но и они через какое-то время лопались, а я все шел вперед. Что мне было делать? Два моих брата — второй и четвертый — остались в Буэнос-Айресе, они станут помогать отцу, насколько это будет в их силах, — насколько может помочь своему отцу сын вора. Когда-нибудь и я еще вернусь, когда-нибудь… Если, конечно, вернусь.

Я все шел вперед и видел, что некоторые люди — мужчины, и женщины, и даже дети — шагали так же легко и невесомо, как мы, будто ничто им не мешало, ничто не препятствовало выбирать тот или иной путь. Их словно окутывала непроницаемая оболочка, которая отделяла их от других людей, отделяла от мира, и там, внутри, они были в своей стихии — совсем как я в моем светлом и прозрачном потоке. Им, видно, некуда было спешить, или просто они отбросили на время свои тяготы. Но я видел и других — эти шли, опутанные по рукам и ногам, жались к случайным прохожим, к каждому дому, телеграфному столбу, даже к окурку, даже к мухе, даже к повозке; они шли, угрюмые, мрачные, потерянные, точно скованные, точно склеенные друг с другом вязкой, тягучей, забившей все поры смолой, так что, казалось, ты не волен дохнуть, не волен шагу ступить в одиночку. Когда же ты разорвешь эти оковы? Или ты ждешь, что тебя от них избавят? Когда ты сможешь поднять голову, вырваться из этих клейких пут, увидеть небо, увидеть море, увидеть свет? (Оставь меня в покое! Что тебе за дело, куда я иду и зачем я иду! Ведь у тебя я не прошу ничего!)

А бухта меж тем нисколько не менялась — все те же рыбаки, и те же чайки, и валуны, и пеликаны, которые вдруг поднимают неистовую трескотню, и человек, который не то вяжет, не то сосредоточенно чинит кирпично-красную сеть. Он искоса на нас поглядывает и продолжает свое дело. Казалось, он вяжет не сеть, а самого себя, казалось, он опутывает сетью свои чувства, воспоминания и мечты, и уже никогда ему не выпутаться из этой сети. Кристиана и Философа знали многие рыбаки. Особенно Кристиана, потому что он был в здешних местах известной личностью, хоть эта известность и была печальной, но уж какая ни на есть, а все-таки известность. (А что она печальная, так ведь известность никогда никому радости не приносит.) В то утро один из рыбаков, только что приставший со своей лодкой к берегу, подошел к нам и поздоровался. Это был низенький, шарообразный, крепко сбитый человек, словно вырубленный единым махом из шершавого камня. У него было темное, обожженное солнцем лицо, маленькие уши, жесткие короткие волосы и жидкие усы.

— Ну и чертов выдался денек! — рявкнул он. — Здорово, ребята!

Мы остановились. Лицо, руки, ноги у него были грубые, мозолистые, обтянутые жесткой кожей.

— Здравствуй, Волк, — ответил Эчевериа (он же Философ). — Как дела?

— Да вот, гребем. А у вас что слышно?

— Так, ничего. Бродим вот.

Волк сложил на груди пухлые руки, потер их друг о друга и застыл в таком положении. Потом ехидно засмеялся:

— Ха! Бродим… Скажи лучше — подыхаем. И как вы еще не загнулись от такой жизни?

— А чем она хуже твоей? — спросил Философ.

Брюки у Волка были закатаны выше колен. Большим пальцем ноги он провел на песке черту, посмотрел на меня и спросил:

— А этот малыш?

Он кивнул головой в мою сторону — и в меня будто впились его голос и его покрасневшие от усталости глаза.

— Из тюрьмы, — ответил Эчевериа.

Волк расцепил руки, поднял правую вверх и покрутил пальцами в воздухе.

— Да нет, сидел ни за что. Чуть не пришили налет на ювелирный магазин. Знаешь, когда эта история с трамваями была.

— Вот оно что.

Он снова на меня посмотрел. От его взгляда хотелось спрятаться.

— Это точно?

— Точно, — сказал я.

Ответ мой, видно, не очень-то его успокоил.

— Это я на всякий случай. А то надоело, полицейские без конца ко мне шляются. Кристиан и Эчевериа — люди свои, так что о них речи нет; но стоит появиться у нас кому-нибудь свеженькому (и как только узнают?) — сразу сюда заявляются со своими вопросами или требуют меня к себе: кто такой, да что тут делает, зачем явился, и откуда, и куда едет дальше.

Он замолчал и снова на меня посмотрел.

— Мальчишка совсем еще зеленый, — повернулся он к Эчеверии. — Сколько тебе?

— Семнадцать, — ответил я.

— На вид больше дашь. А в тюрьме чему-нибудь научили? Всяким там штучкам…

Я не понял, что он имеет в виду, и промолчал.

— Работать умеешь? — не унимался он.

— Я маляром работал, в Вальпараисо.

Он кивнул головой, но не угомонился:

— А что, лучше не работать?

— Нет. Просто я болен.

— Болен? Чем это?

— В тюрьме воспаление легких схватил. Одно легкое ни к черту.

Минуту он помолчал, потом сказал:

— Да, по лицу видно, что ты не того.