Сын вора

Ну, а что мои спутники думали обо мне, я не мог себе даже представить. Наверное, они считали меня желторотым юнцом. Никто ведь не знает, что из тебя получится, когда ты оперишься, расправишь крылья. Однако я чувствовал — а может, мне только так хотелось, — что никогда я не уподоблюсь Кристиану, это исключено, но и никогда не примирюсь с жизнью, как Философ. Было во мне нечто, им не свойственное — какой-то порыв, какое-то смутное, неясное беспокойство, которое всегда будет теребить меня, толкать на нескончаемые поиски — может, это от отца ко мне перешло. Правда, одни и те же порывы могут вести к разным целям, и, значит, все зависит только от тебя. Так вот, честолюбив я не был — откуда было взяться во мне честолюбию? Но были вещи, противные моему естеству, которые выносить мне было не под силу. Не умею я, не стану подлаживаться. Такой уж я есть. Не бог весть какое достоинство, но все лучше, чем ничего.

Время меж тем, как ни медленно, все же ползло вперед. Вернулся пароход который увез моего друга, вернулся и снова ушел. Но мой друг не возвратился и даже не написал. Я его не упрекаю: наверное, не мог. Философ как-то спросил меня, какие у меня планы на будущее. Никаких определенных планов у меня не было. Я ему так и сказал. Работу бы вот только найти, чтобы платили побольше, а то одежда уже порядком поизносилась, да и купить еще кое-что нужно. Я немного пришел в себя, сил у меня прибавилось. Легкое мое тоже как будто угомонилось: не болело, не пугало — не выплевывало больше кровавой мокроты. Жиру на мне не наросло, но зато появилась бодрость и надежда.

— Не поверите, — начал как-то Философ, когда мы сидели за колченогим столом, — не поверите, вот уж несколько дней у меня руки зудят взяться за кисть и выкрасить какую-нибудь стену, да не кирпичную, кое-как измазанную известкой, а настоящую, оштукатуренную до блеска и покрытую масляной краской. Хорошо бы выкрасить ее в синий цвет.

И он вздохнул. А мы молчали.

— Друг у меня один есть, — снова начал он. — Так он говорит, что человек должен работать всего один день в месяц, но зато на совесть, а потом двадцать девять — отдыхать, и тоже на совесть. А я вот считаю, что человек только и должен работать, когда ему охота пришла. Вот мне и пришла охота — прямо места себе не нахожу.

Он засмеялся.

На следующий день Философ не пошел с нами в бухту Он появился в полдень, когда мы с Кристианом уже собрались временно поставить точку на нашей мусорной работе, как именовал ее Волк.

— Угостите меня сегодня обедом, — попросил Эчевериа. — Мне нельзя отказывать. Ведь это я показал вам дорогу на нашу помойку.

Он помолчал немного и добавил:

— У меня нет ни одного сентаво. Прошлялся в поисках работы.

Он и вправду искал работу, для себя и для нас: один управляющий пообещал дать ему подряд на окраску нескольких домов в каком-то отдаленном санатории.

— Я и подумал о вас двоих, — сказал он за обедом. — Работать я умею, и подрядчик меня знает. Он даст нам немного денег вперед, не здесь, конечно, а когда приедем в санаторий. Хоть он мне доверяет, но уж не настолько, — добавил он, улыбаясь.

— Ну, так как? — спросил он через секунду.

Кристиан, не отвечая, смотрел куда-то в сторону.

И я не сказал ни слова. Но Эчевериа-то знал, что я с ним поеду, — мне тоже хотелось подержать в руках кисть. Только я бы красил не стену, а окно — высокое, огромное окно, и не в синий, а в белый цвет; сначала бы проолифил, потом прошпаклевал разок-другой, подмазал, где надо, потер наждаком, чтоб рука не нащупала ни одной заусеницы, а потом наложил бы белила — один слой, другой. Блеск бы пошел на всю округу — знай мою работу!

Но Кристиану наплевать было на все двери и окна вместе взятые, они у него вызывали скуку и даже, я думаю, ненависть. Потому что ему-то их приходилось открывать против воли тех, кто за ними жил, открывать не добром, а силой, взламывать, а в награду лишь жалкие гроши заработаешь — только зря мучился. Кристиан исчез в тот же вечер. По пути домой, за каких-нибудь два-три квартала до ночлежного дома, мы вдруг перестали слышать его шаги. По вечерам он обычно плелся позади, засунув руки в дырявые карманы: шел, опустив голову и стараясь разглядеть, вернее — угадать, куда поставить ногу. Потому что тротуары там не отличались зеркальной гладью или прямыми линиями — бесконечные выступы, рытвины, ямы; вот идет кусок, покрытый асфальтом, а дальше — выложенный брусчаткой, еще дальше — просто земля; а то панель вдруг резко ныряет вниз или взбирается в гору; или ты ни с того ни с сего натыкаешься на обломок старого газового фонаря, или так же неожиданно проваливаешься в дыру.

— Куда он девался? — спросил Альфонсо.

— Не знаю. Я все время слышал его шаги. А потом они куда-то исчезли. Но мы как раз шли по песку, я и не удивился.

— Пошли назад, — позвал Эчевериа.