Сын заката

Плясунья замерла, откинувшись на руку неожиданного партнера, прогнулась, подметая волосами камни, трепеща кистями рук. Блеснул жемчуг зубов, колкий прищур из-под ресниц сжег того, кто дерзко вмешался в волшбу… Но нэрриха не рассыпался пеплом! Лед его взора не согрелся, зато каблуки снова отбили дробь – безумно стремительную, восходящую все выше, почти до разрыва сердца.

Звук оборвался, и никто не смел вздохнуть. Нэрриха наметил улыбку сомкнутыми губами. Отточенным движением завершения танца исполнил казнь, внятную ему одному: заправил за ухо плясуньи драгоценную винную розу. Склонился, опуская плясунью на мостовую, освободил руку, обнимавшую её талию – и зашагал прочь…

Танец иссяк. Напряжение общего восторга лопнуло, растеклось шепотами и вздохами, шуршанием подошв и звоном брошенных монет, оплачивающих танец… Эти разрозненные звуки вернули времени право двигаться своим чередом. Толпа распалась, всё обширнее стали множиться обыденные звуки – разговоры, выкрики торговцев… Нэрриха шагал и усмехался. Ему да плясунье, только им двоим, сейчас слышно, как звенит предельно натянутая тетива волшбы – и резко лопается.

Ветер дрогнул, очнулся от наваждения, – и потек к морю темными руслами улочек…

Сразу вернулся запах города, ненадолго оттесненный морской соленой свежестью.

Плясунья фыркнула, вскочила. Она смотрела вслед нэрриха и трогала подаренную им розу. Разочарованная танцем и… очарованная нежданным партнером.

– Эй, мальчик! Сегодня все мои улыбки – твои.

Нэрриха не обернулся, но замедлил шаг. Вроде бы рассеянно повел плечами – и нырнул в угольную тень под аркой гостерии, вступил в крытый дворик. Остановился, выбирая место и поджидая хозяина, уже спешащего с поклоном и приветственным бокалом вина.

Тетива волшбы – это знал лишь нэрриха – не рвется легко. Она неизбежно мстит «лучнице»… при обычной стрельбе руку оберегает перчатка. Для плясуньи, согнувшей своей властью толпу в тугой лук, надежна лишь одна защита: искренность чувств. Если её нет, расплата неизбежна… Но если танец был искренним, если нэрриха ошибся, ничего страшного не произойдет. Роза останется безобидным украшением в волосах.

– Не дари то, чем не владеешь, – разъяренный бас покатился по площади, наполняя её гневливым эхом. – Иди сюда и улыбнись мне.

Женщина рассмеялась, гибко повела плечами в неподражаемом презрении, все без слов говорящем, оскорбляющем. Разве можно ей указывать? Разве посильно её приручать? Разве улыбками хоть кто-то владеет? Даже ветер, запутавшийся в волосах – не избранник, а всего лишь поклонник… Один из многих. Бесчисленных.

– Верни проходимцу розу, – веско приказал тот же мужчина. По камням забряцали подковы его башмаков.

Нэрриха выбрал место и сел у стены. Теперь он сквозь арку входа видел часть площади и мог убедиться в исполнении казни.

Миг назад для той, кому назначалась казнь, было посильно хоть что-то изменить – улыбкой, словом, молчанием… Не сбылось. Ревнивец мрачно глядел на плясунью, нависал над ней, как лиловая, отягощенная грозой туча – над одиноким деревцем. Он помнил волшбу танца, свою разбуженную жажду – неутоленную, острую. Женщина не обратила внимания на слова и тон, снова рассмеялась, добыла из-за уха розу – дар нэрриха – провела лепестками по шее, вдохнула аромат и сунула короткий стебелек в корсет на груди. Шевельнула бровью: гляди, тут я храню его цветок…

Широкий нож вспорол корсет и вошел под ребра. Брошенный поклонник взревел, выдрал розу, швырнул на камни и растоптал. Кажется, только затем он осознал: смятая, окровавленная плясунья лежит на границе тени и света. Она погасла, утратила краски жизни…

Тишина накрыла площадь. Снова время замерло, снова сила толпы проснулась – но теперь её создал не восторг, а ужас… Люди смотрели на плясунью, не дыша! Сам убийца в отчаянии глядел на свои руки. Прослеживал тонкие ручейки крови, рисующие узор смерти в трещинках мостовой…

Нэрриха хлебнул прохладного вина и откинулся на спинку плетеного кресла. Прикрыл глаза, слушая тишину людной площади и вздох вольного ветра – прощальный.

– У вас, надеюсь, найдется достойный тагезский сидр? – нэрриха взглянул на содержателя заведения. – Еще сыр с зеленью и маслом, хлеб, оливки. Любезный, вы слышите меня?

– Убил, – шепотом ужаснулся пожилой владелец гостерии, по шажку приближаясь к арке и глядя из тени в горячий день на площади.

– Неосознанный порыв, – поморщился нэрриха. – Случается.

Хозяин гостерии сощурился, едва различая гостя: после солнца он, пожалуй, мог видеть лишь зеленые круги и старательно их смаргивал, смаргивал… Наконец, рассмотрел! Опасливо передернул плечами, прогоняя невольный озноб. Распознал покрой рубахи и прочие признаки.