Сын заката

Приграничный Тольэс вырос за последние полвека, разжирел в мирной неге. На улицах в кольце внешних стен не видно воинов с оружием, словно и нет рядом границы с еретиками. Зато тут и там попадаются знаки присутствия южан: глинобитные и каменные дома нездешней архитектуры, смуглые мужчины в халатах дорогого шелка, кони с тонкой кожей и слабым ворсом, без признаков самой незначительной оброслости копыт, обычной для породистых тагезов. Речь звучит самая разная, певучая южная сплетается с гортанной горской и неторопливой, обстоятельно-текучей – привычной для запада Эндэры. Даже женщины-южанки ходят по улицам без провожатых, кокетливо придерживая край плотного головного платка – и искоса поглядывая на посторонних, хотя полагается взирать лишь под ноги и прятать не только свой интерес – но и само лицо…

– Герцог Валериан Ламберто Траста, как я и предполагал, в замке, – вслух порадовался Эо, рассматривая шпили и флаги за стенами внутреннего города. – Малыш, надо полагать, в восторге от известия о вашем прибытии, гранд. Готовит пышную встречу. Набожности в нем на ноготь, зато воинственности – дядя Бертран позавидовал бы…

– Извольте занять подобающее сэрвэду место, – негромко предложил Факундо, раздражая все сильнее своим нежеланием выказывать страх или сомнения. – Или скиньте одеяние, не подобающее вам, еретику для всякой людской веры, ведь суть ваших личных воззрений – человеконенавистничество…

– Ошибаетесь! Ненависть – удел юнцов, я лишь рационален без детской восторженности. Но вы правы в ином: я не сэрвэд, – рассмеялся Эо, пряча злость. – Пожалуй, да. Я – нэрриха, пусть видят. Жаль, я не стригу волос коротко, было бы нагляднее.

Эо вывернулся из плена темной ткани, сбросил рясу на мостовую, ничуть не заботясь о почтении к одеянию слуги веры. Остался в красной шелковой рубахе, просторной, отделанной шитьем. Узкие брюки подчеркивали юношескую стройность тела, широкий пояс облегал талию. Эо упер кулак в бедро, гордо вскинул голову… и выругался, покатившись из седла: конь споткнулся, осел на круп и захрипел…

– Подайте другого коня, – приказал гранд без задержки.

Карета миновала последний изгиб улицы, и впереди показались ворота внутреннего города, его стража отсалютовала гостям. Над свободным шпилем замка взвился новый флаг, едва карета миновала арку ворот. Теперь все в Тольэсе могли увидеть: прибыл первый гранд. За окном кареты проплывали дома, все гуще толпились люди, слух о госте полз по городу, пробуждая у одних любопытство, у других – молитвенный восторг. Повозку с мощами святого Раймунда пытались потрогать, самые рьяные кричали, вымаливая благословение гранда и поднимая детей на вытянутых руках. Сэрвэды теснили горожан конями и убеждали на словах, зная неприязнь гранда к грубости в обращении с верующими. Суета росла, скорость продвижения сокращалась, закат темнел, как подсыхающая кровь – уже не багряный, а бурый.

Нэрриха выругался сквозь зубы и хлестнул коня, бесцеремонно расталкивая людей, стращая плетью. Так он пробился вперед и первым выехал на площадь перед главными воротами замка. Конная гвардия герцога уже создала коридор для карет, горожане шумели и теснились по сторонам. На сына штиля невежливо показывали пальцами, не узнавая или сомневаясь в происхождении. Эо ехал, старательно сдерживая злость… Пока не наткнулся, как на стену – на взгляд. Конь замер, нэрриха обернулся.

Взгляд, который смог остановить нэрриха, принадлежал молодой цыганке. Она стояла за рядом конных гвардейцев, бесцеремонно вцепившись в край попоны и не обращая внимания на ругань всадника. Красивые женщины знают силу своей слабости. Эту, восхитительную и безупречную, не ударят и даже не оттолкнут, да и ругань вот-вот иссякнет. Бранные слова – лишь способ доказать соседям непричастность к нарушению порядка. Действительно: хотя простолюдинка встала не там, где следует, её не гонят, но, по крайней мере, ругают и вразумляют…

– В этой гнилой насквозь крепости есть еретики и предатели всех сортов, – усмехнулся Эо, покосившись на смолкшего гвардейца. – Южане, тагезцы, цыгане, дикари-горцы. И худшее из порождений мрака: горская южная цыганка, еретичка, да к тому еще и плясунья. Ничего себе пограничье, оплот короны!

– Что танцы, я и гадать могу, и ответ дам, не услышав вопроса, фальшивый дон, – блеснула глазами цыганка. – Черно у тебя в груди, так черно, что любая ночь была бы светлее. Смерть в тебе, ты думаешь – не твоя, но ох, ошибаешься… Берегись. Нет коня, способного унести от судьбы, для тебя – нет.

Эо заметил, как сквозь толпу продирается старуха, рвется из последних сил к наглой девчонке, прижимает к груди дрожащие руки и робко умоляет взглядом: не обижай её, она мала еще, своего ума нет, вот и треплет языком. Нэрриха рассмеялся, резко дернул повод, выслал коня коленями, вынуждая гвардейца подвинуть лошадь. Рука Эо достала отшатнувшуюся плясунью, без жалости вцепилась в плечо.

– О своей смерти что скажешь?

– Не надо, умоляю, – всхлипнула старуха.