Сыновья

Среди таких людей много месяцев прожила Рут. Они открыли ей новый мир, но она не отважилась расстаться со старым и смело вступить в новую жизнь. Она взвешивала все «за» и «против», боролась со всеми искушениями. Нередко она уже готова была следовать велению сердца: будь что будет! Но снова и снова верх брали страхи и сомнения, и снова и снова она впадала в состояние растерянности, беспомощности.

II

— Ты представь себе, какие новости, Рут! Надо было тебе быть при этом! Нет, видно, только сейчас начинается борьба не на жизнь, а на смерть!

— Ради бога, Вальтер, что случилось? — пролепетала Рут; ей представилось, что он обо всем узнал. Что будет, что будет?!

— Приехал мой дядя. Оборванный, изголодавшийся, поверх матросской куртки на нем было штатское пальто. Видела бы ты…

— Твой дядя? Он матрос?

— Да, да. Моряк! Еще до войны плавал в Африку. Разве я тебе не рассказывал? Он совсем еще молодой. Когда началась война, он пошел добровольцем во флот. Мой дедушка, а его, значит, отец, ужасно, говорят, рассердился на него — дедушка был против войны. Ну и вот, дядя примкнул к революции. В Берлине его схватили офицеры Носке, присудили к расстрелу, но ему удалось бежать. Он бежал в Брауншвейг. Там еще была матросская часть, которая осталась верна революции. А теперь и в Брауншвейг вступили войска Носке. Стоит матросу попасть к ним в лапы, и они сразу ставят его к стенке. Если бы ты послушала дядю, Рут! Он дрожал от ярости. «О, мы дураки! — кричал он. — Погоны мы срывали с этой сволочи! Погоны-то можно было оставить, но головы — сорвать!»

Огненный румянец вдруг залил щеки Рут.

— Генералы и офицеры снова у власти! А ведь всего несколько месяцев прошло после переворота. Ты понимаешь? И все это — берлинские и брауншвейгские шенгузены! Они, и только они, виноваты во всем.

— Ты лишь теперь узнал о судьбе дяди? — спросила Рут.

— С тех пор как началась революция, о нем не было ни слуху ни духу. Он говорит, эти негодяи хозяйничают в Берлине и Брауншвейге, как в оккупированных неприятельских городах. Вводят осадное положение. Расстреливают на улицах. Преследуют тех, кто…

— Значит, с революцией покончено?

— Вздор какой! — с возмущением воскликнул Вальтер. — Покончено? Наоборот, теперь-то и начнется! Увидишь! Неужели ты думаешь, мы, рабочие, допустим такое?

Она ничего не ответила.

— Революцию нельзя так вот, ни с того ни с сего сбросить со счетов. Уж будь покойна. До сих пор это было больше разрушение старого, чем революция. И только теперь начнется настоящая революция.

Она молчала и думала: «Лучше бы он оказался не прав. Разве мало воевали? Зачем же еще у себя на родине воевать? А вдруг и он будет втянут в драку — тогда… Да, тогда может случиться, что они столкнутся лицом к лицу и будут стрелять друг в друга».

— Революция страшная вещь, Вальтер!

— Но она необходима.

— Люди говорят иное.

— Люди! Люди! — воскликнул Вальтер. — Как будто ты не знаешь, что люди болтают невесть что!

III

В цеху место старика Нерлиха, соседа Вальтера, занял новый рабочий. Нерлих исчез, у его длинного станка стоял молодой человек по фамилии Тимм.

Старик Нерлих все-таки сдался. Как он негодовал, когда дирекция решила его уволить!

— Я не уйду, — уверял он Вальтера. — Хотя бы они на головах ходили — не уйду! Новые законы на моей стороне! Заводской комитет за меня! Не уйду! — И он дрожащими руками выдвигал суппорт и включал резец.

Да, бедняга Нерлих, славный, честный Нерлих, состарился. Руки у него тряслись, а слабые глаза за толстыми стеклами очков беспомощно бегали, как у затравленного зверя. Ему было трудно стоять, и он часто присаживался, чтобы отдышаться. Он давал много браку. И выработка уже была не та: не мог он угнаться за другими. Отслужил старик свой срок; надо было очистить место для более молодых и сильных. Лессеры предложили ему уйти как бы «по собственному желанию». Они «великодушно» обещали выплатить ему после ухода средний месячный заработок. Ну, а вообще ведь к его услугам «образцовая» система социального обеспечения — вот пусть и обратится куда следует.

Но Нерлих из себя выходил. Он кричал:

— Не уйду я! Еще рано мне на слом! Не уйду!

Каждый раз, завидя мастера Матиссена, старик, как бы готовясь к обороне, опускал голову и боязливо оглядывался. Убедившись, что его опасения напрасны, он с довольным видом потирал дрожащие костлявые руки и поглаживал холодное железо токарного станка.

Браковщики тайком уговорились не очень-то придираться к продукции Нерлиха. Рабочие, ведавшие выдачей материала, отбирали для него литье получше. Даже калькуляторы ладили все так, чтобы он получал самую легкую работу, и порой повышали ему сдельную оплату.

И все-таки настал день, когда старик сдался. Нерлих, который утром всегда первым приходил на работу, а вечером последним покидал свой станок, в этот день затих и покорно сдался. Двадцать восемь лет он проработал на заводе Лессера. Двадцать восемь лет он обрабатывал все те же чугунные капсюли.

Отныне его больше никто не видел…

IV