Сыновья

Нелегок был этот труд. Даже по вечерам разгоряченная, потрескавшаяся земля жгла подошвы босых ног, солнце нещадно, как в полдень, палило головы и плечи. Как бы невзначай сыновья обливали и себя, и мать, и Катерину из пожарного рукава. Приходило облегчение. Радугой падала благодатная струя из брандспойта.

— Пей, ленок… Пей, не жалей! Уродись высокий да волокнистый, — приговаривала Анна Михайловна.

И вырос лен на диво — в метр четырнадцать сантиметров длиной. Могучей, зеленой стеной, почти по плечи Анне Михайловне, высился он.

— Такой у Стуковой лен: умрешь — не забудешь, — заговорили в колхозе.

Из соседних деревень приходили бабы, смотрели и дивились:

— Чудо, а не лен… И как вас угораздило такую махину вырастить?

Алексей прикатил в поле с новой теребилкой ВНИИЛ-5, огненно-голубой, как сказочная жар-птица. Она летела за трактором по полю, и где крыло ее касалось льна, там проходила широкая улица. Алексей поднимал лохматую, пыльную голову от руля, оборачивался и, стараясь перекричать грохот трактора, спрашивал льнотеребильщика:

— Что там?.. Гляди!

— На большой палец… с присыпочкой! — орал тот и смеялся над колхозницами, которые не успевали вязать снопы.

Видела Анна Михайловна, как девушки посмелее нарочно поджидали трактор.

— Как жизнь, Леня? — кричали они, когда трактор был рядом.

Обожженный дочерна солнцем, Алексей сверкал в ответ белыми зубами:

— Лучше всех.

— Обожди немножко, — упрашивали его, — попридержи конька, покури… Невесту тебе сыскали!

Трактор удалялся, и новая улица распахивалась во льне перед смолкшими, обиженными девушками.

— Эх, суматошные, — говорил им Николай Семенов, посмеиваясь, — еще нет на свете такого человека, для которого бы Алексей Алексеевич остановил машину. Намедни понаехало из района начальство, ждут его на конце загона, а он ка-ак поддаст газу… только его и видели… Пришлось директору эмтеэс бежать да рукой знак подавать. И то не сразу послушался… Ну, что стали? Думаете, лен-то на сегодняшний день сам свяжется?

Приятно было Анне Михайловне слушать такие речи.

«Нет, не уступит Леша брату, даром что некрасив, — думала она. — Возьмет свое в жизни… Да. Оба возьмут».

Хорошо работала теребилка. Однако льна в колхозе было видимо-невидимо, и, как всегда, он поспел сразу. Поэтому машине подсобляли вручную. Когда Анна Михайловна теребила свой лен, наклоняться ей почти не приходилось.

Славой и гордостью в то лето была Катерина Шарова. Районная газета писала о ней как о героине труда. В соревновании Катерина победила даже Анну Михайловну. Молодая, красивая, она звонче всех пела песни. Любо было Анне Михайловне глядеть на нее, вспоминая свою молодость. Казалось, Катерина не теребила лен, а просто перебирала его своими тонкими смуглыми пальцами. И, словно покоренные ее лаской, стебли льна ложились в ее исцарапанные руки, и росли, росли позади Катерины кудрявые снопы.

— Возьми в муженьки, ласковая. С тобой не пропадешь, — шутили мужики.

— Коли отставку своему мухомору дашь, меня не забудь. Я нонче пятьсот трудодней отхвачу. Мы с тобой зараз пара.

— Ладно… не забуду, — смеялась Катерина.

И вдруг она сразу сдала, вдвое уменьшив выработку. Анна Михайловна глазам своим не поверила.

— Да здорова ли ты, голубушка?

Катерина заплакала и убежала с поля.

— Задразнили… Житья не стало… хоть вешайся, — со слезами рассказывала она в чулане Анне Михайловне.

— Да о чем ты? Что стряслось? — не поняла та вначале.

— Будто я ударничаю, чтобы сыновьям твоим нравиться… и вообще мужчинам. Ты, говорят, у нас безотказная. Вваливай, коли тебе… одного мало. А сам, дурак, ревнует, сердится… Сегодня побил и грозит: «Зарежу, если ударничать будешь».

— Кто… — запнулась, побелев, Анна Михайловна. — Кто пакость такую разводит?

— Известно… Строчиха да Куприяниха. Их завидки берут. Как же, Катерина Шарова по пятнадцать соток теребит, а они по три… Я говорила им: «Не чешите языки, так сработаете с мое. Запрету никому нет». — Катерина подняла мокрые, злые глаза. — Мне на них наплевать, да ведь есть люди, которые и верят. Вчера сама слышала, как Никодим с девками разговаривал. «Будьте здоровы, говорит, по два жениха каждой». Его спрашивают: почему по два? «А с одним — в загс, с другим — так-с». Стыдить его начали, а он рассердился, да и брякнул: «Мне — стыдно, Катерине Шаровой — хоть бы что…» Каково слушать-то? Уж коли такой старый человек балаболкам верит, молодые и подавно… Да что же это за жизнь?!

— Ну, погоди, доберусь… вырву змеиные языки, — успокаивала Катерину Анна Михайловна. — Полно, полно… Бить? А ты — развод ему.

Катерина потупилась.

— Жалко…

— Ах, жалко? — рассердилась Анна Михайловна. — Сдачи дай. Тоже жалко? Мне — ни капельки… Ох, баба, ростом большая, а постоять за себя силенок нет, — усмехнулась она, лаская Катерину.

В тот же вечер по требованию Анны Михайловны созвали общее собрание членов колхоза. Анна Михайловна, рассказав, в чем дело, настаивала на исключении Прасковьи и Авдотьи из колхоза, чтобы другим неповадно било травить честных людей.