Сыновья

А Петера увели… Вальтер не смел глаз поднять. Ему было стыдно, что он еще стоит у станка и обтачивает свои шпиндели. Было стыдно, что он не сумел получше спрятать рукопись Петера; что он упустил момент и не заявил громко и решительно о своей солидарности с Кагельманом.

Бейк, подручный, принес вентильные коробки. Складывая их возле станка, он говорил:

— Уже второй, значит… Славный паренек, он мне нравился, хотя, по-моему, у него не все дома.

Вальтер молчал.

— Ты ведь его товарищ, отчего бы тебе не подтвердить, что он немножко того… Да и все это скажут. И тогда по закону его должны освободить.

— Старый болтун! — крикнул Вальтер. — Убирайся прочь!

На следующий день, еще до начала работы, все рассыпались по цеху кучками, шушукаясь о чем-то. Вальтеру хотелось закричать от радости, когда до него дошла облетевшая весь цех новость. Токарь Август Холтай сегодня не явился на завод. «Неизвестные злоумышленники» поймали его поздно вечером у ворот его дома и так избили, что он слег в больницу.

Вальтер окидывал взглядом обширное помещение цеха. Сотни рабочих стояли у станков. Сотни! Многих он не знал даже по имени. Кто же из них эти «неизвестные злоумышленники»? Может быть, вон тот или этот. Хорошее дело вы сделали, товарищи!..

Ах, если бы рабочие всегда стояли друг за друга!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

I

После ареста доктора Эйперта вечерние занятия в кружке не проводились, но подпольная группа не распалась. Она по-прежнему посылала солдатам на фронт запрещенную социалистическую литературу. Период теоретических дискуссий, заявили члены группы, миновал; пришло время революционного действия.

В определенный день недели Вальтер вместе с другими молодыми товарищами отправлялся на Венусберг, в закопченный портовый кабачок и писал адреса — сотни, тысячи адресов. Они рассылали газету «Бремер арбайтерцайтунг».

В этой группе Вальтеру не все нравилось; здесь жили, казалось ему, как-то однобоко, исключительно политикой, а о «новой жизненной морали» никто и слушать не хотел. Товарищи только посмеивались и говорили:

— Наша новая жизненная мораль — это классовая борьба!

Но они были резки только на словах, на деле же каждый старался установить с окружающими честные и чистые взаимоотношения.

И если в среду, когда Вальтеру полагалось вечером писать адреса, он отправился в Городской театр — разве это не сама судьба была? И если в кассе оставались только входные билеты, — это ли не удивительное стечение обстоятельств? Надо же было, чтобы именно в эту среду он очутился на самой верхней боковушке Городского театра! От радости, от избытка счастья Вальтер готов был поверить в предопределение, в силу рока. Ибо на лесенке, позади скамей галерки, он увидел прямо перед собой, на нижней ступеньке, ее — Рут Лауренс.

Это ее спина, ее затылок… Кудрявая головка пажа… Светло-желтое летнее платье. Нет, сказал он, закрыл глаза и тут же быстро открыл их снова. Это Рут, он не ошибся… Какая судьба! Дрожь пробежала у него по телу…

Свет погас. Зазвучал оркестр. Вальтер видел только ее. Красная лампочка в углу под потолком бросала слабый свет на ее шею, на блестящие волосы, лежавшие на затылке мягкими завитками, на нитку янтаря. Он наклонился, стараясь разглядеть ее лицо. С тех пор как он видел ее в Люнебурге, оно словно еще прозрачнее стало. Может быть, она нуждается. Дочь капитана — сказал ему Эрих. Ясно, что большого достатка у них нет, иначе она не сидела бы в райке, на ступеньке лестницы. Ему не пришло в голову, что, может быть, и она не успела достать билета получше; в образ, созданный его воображением, больше вписывалась девушка, теснимая нуждой, одинокая, преследуемая… Любит, видно, музыку, оперу — чудесно! Вальтер и не подумал о том, что еще незнаком с ней. Ему была известна ее несчастная тайна. Велика ли важность, что он еще не обменялся с ней ни словом.

Внизу на сцене перед восхищенным Гофманом пела бездушная Олимпия. Вальтер сидел и ломал себе голову — какой предлог придумать для знакомства. В таких вещах у него не было ни опыта, ни смелости.

Состоит ли она еще в молодежной организации? Судя по платью «реформ», вероятно, состоит… Нельзя и виду подать, что он знает ее тайну. Если она что-нибудь заподозрит — все пойдет насмарку.

Он тихонько вышел и купил в гардеробе программу. У Рут ее не было; можно предложить ей свою. Он тут же заглянул в программу. Рут, разумеется, любит Гюнтера, ради него-то она, должно быть, и пришла. Гм… В субботу он поет Манрико в «Трубадуре». Может быть…

Стараясь не шуметь, Вальтер занял свое место на ступеньке. Рут сидела, широко раскрыв глаза и слегка подавшись вперед. Руки ее лежали на коленях. Вальтеру показалось, что она улыбается.

Мастер Коппелиус с шумом и адским хохотом разбил свое чудесное творение… Все захлопали. Рут поднялась, протиснулась к барьеру и тоже захлопала. Он гадал: выйдет она в антракте в фойе? Или вернется на свое место? Когда она обернулась, он с деланным равнодушием посмотрел куда-то в сторону, развернул программу, но, не читая, положил рядом с собой.