Сыновья

— Он член Совета рабочих и солдатских депутатов!

— Вот в Совете рабочих и солдатских депутатов и засели мелкие буржуа.

— Ты требуешь от людей большего, чем они могут дать.

Странно, то же самое, почти слово в слово, сказала ему вчера мать. Если так, значит, конец мечте о социалистической революции! Значит, великая историческая возможность упущена…

— Что ты так приуныл? — Рут погладила его по руке. — Почему ты все принимаешь так близко к сердцу?.. Скажи, когда мы пойдем в театр? Хотелось бы в Камерный. Как ты на этот счет?

— Одни ищут забвения и отвлечения в кино, другие в пивнушке, а мы — в театрах и в концертах.

— Нет, нет, нам нужно не забвение, а красота.

— Ах, Рут, я боюсь, что все нами завоеванное пойдет прахом. Жизнь снова входит в старую, наезженную колею…

V

Фрау Лауренс еще не спала. Она кивнула вошедшей дочери и тихо сказала:

— Опять письмо от него. Из Берлина.

Рут побледнела. С испугом взглянула на мать, которая снова склонилась над вышиваньем.

…Из Берлина? Значит, он на свободе?..

— Где письмо, мама?

— В спальне… На ночном столике.

Фрау Лауренс посмотрела вслед дочери. Удивительно, до чего она привязалась к этому молодому рабочему! И все же тот, другой, имеет на нее более давние и более убедительные права. Кроме того, Гейнц Отто — солидная партия. Обстоятельства, видно, складываются так, что он помирится с родителями.

Рут долго разглядывала конверт.

Обер-лейтенант? Откуда же он — обер-лейтенант? Теперь, когда война кончилась?.. Обер-лейтенант Гейнц Отто Венер, гвардейская стрелковая дивизия, Берлин… Он в армии! Он? Разжалованный? Непонятно!

Она вертела конверт и так и этак. Вскрыла его не спеша, но трясущимися руками.

Да, его почерк. Большие косые штрихи, будто он всегда пишет второпях.

И она прочла:

«На воле!!! Руку твою пожимает свободный человек, офицер! Дорогая моя Рут, наконец-то я могу написать тебе. У нас были тут жаркие денечки. Но мы справились, и теперь нам дали передышку. Охотнее всего я немедленно сел бы в поезд и помчался к тебе. К сожалению, это пока невозможно, так как я опять в армии и над нами тяготеет долг безусловного повиновения, более суровый, чем когда бы то ни было. Итак, я вновь обер-лейтенант. Можешь себе представить, как я счастлив. Таким образом, моя честь восстановлена (хотя еще не вполне). Расскажу обо всем покороче. Когда вооруженные рабочие — настоящая банда разбойников — освободили меня из тюрьмы, я тотчас же заявил моему старому полковому командиру, на которого случайно натолкнулся, что отдаю себя в его распоряжение и обещаю смыть позорное пятно, марающее мою честь. Меня направили в качестве рядового в войска особого назначения; их посылали на усмирение спартаковцев. Все шло хорошо, мы успешно выполнили задачу, и я заслужил одобрение. Теперь я реабилитирован. Пишу обо всем этом, чтобы ты знала, как сложились мои дела. Надеюсь, что в недалеком будущем все же смогу вырваться в Гамбург и повидать тебя. Шлю сердечный привет твоей мамочке. А теперь — о тебе. Как ты пережила тяжелые времена? Скучала ли обо мне когда-нибудь? Я невыразимо тосковал по тебе…»

…Дальше Рут уже не разбирала слов. Рука, державшая письмо, опустилась. Левой она провела по глазам. Присела на край кровати…

Фрау Лауренс неслышно вошла в комнату.

Рут встрепенулась.

— Мама, он восстановлен в звании. И… и просит передать тебе привет.

— Ты рада? За него хотя бы?

— Я… я не знаю… Как это все получится… Я… мне страшно, мама!

— Ты не обязана ему ничего рассказывать.

Рут вскинула на мать удивленные глаза.

— Что ты сказала? Мне нечего скрывать. И я никогда не лгу. Как плохо ты меня знаешь!

Рут закрыла лицо руками. Когда она отняла их, матери уже не было в комнате.