Сыновья и любовники

— Живите как хотите, — сказал Доус.

Это впервые между ними было открыто названо имя Клары.

— Нет, — медленно отозвался Морел, — я ей надоел.

Доус опять на него посмотрел.

— С августа чувствую, она стала от меня уставать, — повторил Морел.

Теперь обоим стало очень покойно друг с другом. Пол предложил сыграть в шашки. Играли молча.

— Когда мать умрет, я поеду за границу, — сказал Пол.

— За границу! — повторил Доус.

— Да. Мне моя работа не по душе.

Игра продолжалась. Доус выигрывал.

— В каком-то смысле мне надо будет начать сначала, — сказал Пол. — И вам, по-моему, тоже.

Он съел одну из шашек Доуса.

— Не знаю, где начинать, — сказал Доус.

— Все само образуется, — сказал Морел. — Делать ничего не надо… во всяком случае… нет, не знаю. Дайте-ка мне тянучку.

Мужчины сосали тянучки и начали вторую партию в шашки.

— Отчего у тебя шрам на губе? — спросил Доус.

Пол поспешно прикрыл губы ладонью, посмотрел в сад.

— Свалился с велосипеда, — ответил он.

Трясущейся рукой Доус передвинул шашку.

— Не надо тебе было надо мной насмехаться, — сказал он совсем тихо.

— Когда?

— Тогда ночью на Вудбороуской дороге, когда вы с ней мимо прошли… ты еще обнимал ее за плечи.

— Я вовсе над вами не смеялся, — сказал Пол.

Доус не отрывал пальцев от шашки.

— До той минуты, пока вы не прошли, я понятия не имел, что вы там, — сказал Морел.

— На этом я и завелся, — очень тихо сказал Доус.

Пол взял еще конфету.

— Вовсе я не насмехался, — сказал он. — Разве что просто смеялся.

Они кончили партию.

В тот вечер Морел возвращался из Ноттингема пешком, просто чтоб убить время. Над Булуэллом ярко-красными неровными пятнами обозначались горящие печи; черные тучи нависали, словно низкий потолок. Десять миль он шагал по шоссе, меж двух темных плоскостей — неба и земли, и ему казалось, он уходит из жизни. Но в конце пути ждала лишь комната больной. Сколько бы он ни шел, хоть вечность, все равно только туда он и придет.

Подходя к дому, он не чувствовал усталости, или не понял, что устал. Через луг он увидел в окне ее спальни пляшущий красный свет камина.

Когда она умрет, сказал он себе, этот камин погаснет.

Он тихонько снял башмаки и прокрался наверх. Дверь в комнату матери была открыта настежь, на ночь мать все еще оставалась одна. Пламя камина отбрасывало красные отблески на лестничную площадку. Неслышно, как тень. Пол заглянул в дверной проем.

— Пол! — прошептала мать.

Казалось, опять у него оборвалось сердце. Он вошел, подсел к постели.

— Как ты поздно! — прошептала она.

— Не очень, — сказал Пол.

— Что ты, который час? — голос ее прозвучал печально, беспомощно.

— Еще только начало одиннадцатого.

Он солгал, было около часу.

— Ох! — сказала мать. — Я думала, позднее.

И он понял невысказанное мученье ее нескончаемых ночей.

— Не можешь уснуть, голубка? — спросил он.

— Нет, никак, — простонала она.

— Ничего, малышка! — нежно пробормотал он. — Ничего, моя хорошая. Я полчасика побуду с тобой, голубка. Может, тебе полегчает.

И он сидел у ее постели, медленно, размеренно кончиками пальцев поглаживал ее лоб, закрытые глаза, утешал ее, в свободной руке держал ее пальцы. Им слышно было дыхание тех, кто спал в соседних комнатах.

— Теперь иди спать, — прошептала мать, успокоенная его руками, его любовью.

— Уснешь? — спросил он.

— Да, наверно.

— Тебе полегче, малышка, правда?

— Да, — ответила она, словно капризный, уже почти успокоенный ребенок.

И опять тянулись дни, недели. С Кларой Пол теперь виделся совсем редко. Но беспокойно искал помощи то у одного, то у другого и не находил. Мириам написала ему нежное письмо. Он пошел с ней повидаться. Когда она увидела его, бледного, исхудавшего, с растерянными темными глазами, ей стало бесконечно больно за него. Пронзила острая, нестерпимая жалость.

— Как она? — спросила Мириам.

— Все так же… так же! — ответил Пол. — Доктор говорит, она долго не протянет, а я знаю, протянет. Она и до Рождества доживет.

Мириам вздрогнула. Притянула его к себе, прижала к груди и целовала, целовала. Пол подчинился, но это была пытка. Не могла Мириам зацеловать его боль. Боль оставалась сама по себе, в одиночестве. Мириам целовала его лицо, и кровь в нем забурлила, но душа оставалась сама по себе, корчилась в муках надвигающейся на мать смерти. А Мириам целовала его, и ласкала, и наконец невмоготу ему стало, он оторвался от нее. Не это ему сейчас было нужно… совсем не это. А она подумала, что утешила его, помогла.

Наступил декабрь, выпал снежок. Пол теперь все время был дома. Сиделка была им не по средствам. Ухаживать за матерью приехала Энни. Здешняя сестра милосердия, которую все они любили, бывала по утрам и по вечерам. Пол делил с Энни все заботы по уходу за матерью. Часто вечерами, когда в кухне с ними сидели друзья, они все вместе начинали хохотать. То была реакция. Пол был такой смешной. Энни — такая забавная. Все смеялись до слез и при этом старались приглушить смех. А миссис Морел, одиноко лежа в темноте, слышала их, и горечь перебивалась чувством облегчения.

Потом, бывало, Пол робко, виновато поднимется к ней, хочет понять, слышала ли она.

— Дать тебе молока? — спросит он.