Сыновья и любовники

Пол тем временем накрыл на стол. Отрезал два-три тоненьких ломтика хлеба, намазал маслом.

– Вот, пожалуйста, – сказал он и поставил чашку чая на обычное место матери.

– Некогда мне! – сердито воскликнула она.

– Тебе непременно надо поесть, все готово, так что садись, – настаивал сын.

Она все-таки села, молча выпила чаю и перекусила. Ей было о чем подумать.

Через несколько минут она вышла, до Кестонской станции предстояло пройти две с половиной мили. Руки ей оттягивала плетеная сумка, раздувшаяся от вещей, которые она несла мужу. Пол смотрел, как она уходит между живыми изгородями – маленькая, быстрая, и у него щемило сердце, ведь опять она шла навстречу боли и беде. А она торопилась, ее снедала тревога, и она чувствовала, что сын душой с нею, чувствовала, он принимает на себя долю тяжкого бремени, даже поддерживает ее. И уже в больнице она подумала: «До чего же он расстроится, мой мальчик, когда я расскажу ему, как худо с отцом. Надо будет говорить поосторожней». И когда она устало побрела домой, она чувствовала, сын все ближе и готов разделить с ней ее тяжкое бремя.

– Плохо, да? – спросил Пол, едва она переступила порог.

– Хорошего мало, – ответила она.

– Что же?

Она со вздохом села, стала распускать ленты шляпы. Сын не отводил глаз от ее поднятого лица, от маленьких изработавшихся рук, развязывающих бант под подбородком.

– Ну, не так уж это опасно, – ответила она, – но сестра милосердия говорит, перелом тяжелейший. Понимаешь, огромный камень свалился ему на ногу… вот сюда… кость раздробило. Торчали осколки…

– Ух… жуть какая! – воскликнули дети.

– И он, конечно, говорит, что умрет… – продолжала мать. – Разве он может по-другому говорить. Смотрит на меня и говорит: «Конец мне, лапушка!» Я ему – не говори глупости, какой ни плохой перелом, от сломанной ноги не помирают. А он причитает. Не выйти мне отсюдова, в деревянном ящике меня вынесут. Что ж, говорю, если хочешь, чтоб тебя вынесли в сад в деревянном ящике, когда тебе станет получше, уж, наверно, тебя вынесут. А сестра милосердия сказала: «Только если решим, что это ему на пользу». Такая она славная, эта сестра, хоть и строгая.

Миссис Морел сняла шляпку. Дети молча ждали.

– Конечно, отцу сейчас плохо, – продолжала она. – И еще будет плохо. Сильно ему досталось, и крови потерял много, и перелом, конечно, страшный. Навряд ли все так уж легко срастется. Да еще жар, да если гангрена… если дело обернется худо, его быстро не станет. Но ведь кровь у него чистая, и заживает все в два счета, даже удивительно, так с чего бы на этот раз обернуться к худу. Конечно, там рана…

Миссис Морел побледнела от волнения и тревоги. Все трое детей поняли, как велика опасность для отца, и тревожная тишина повисла в доме.

– Но он всегда поправляется, – немного погодя сказал Пол.

– Это я ему и толкую, – сказала мать.

Дети теперь молча бродили по комнате.

– Вид у него и вправду был такой, будто ему конец, – сказала она. – Но сестра милосердия говорит, это из-за боли.

Энни унесла пальто и шляпку матери.

– А когда я уходила, он посмотрел на меня. Я ему сказала, надо мне идти, Уолтер… поезд ведь… и дети. И он посмотрел на меня. Вроде даже строго.

Пол опять взялся за кисть и принялся писать. Артур вышел во двор за углем. Энни сидела угнетенная. А миссис Морел застыла в маленьком кресле-качалке, которое смастерил для нее муж, когда она ждала первого ребенка, и невесело задумалась. Горько ей было и отчаянно жалко его, ведь он так пострадал. И однако, в сокровенном уголке души, где должна бы гореть любовь, зияла пустота. Сейчас, когда она безмерно жалела его, когда готова была из последних сил, не щадя себя, выхаживать его и спасать, когда рада была бы, если б могла, взять на себя его боль, где-то внутри, в самой глубине, таилось равнодушие к нему, к его страданиям. И эта неспособность любить его даже тогда, когда он всколыхнул самые сильные ее чувства, была ей всего горше. Так сидела она в невеселом раздумье. Потом вдруг сказала:

– А знаете, прошла я полпути до Кестона и смотрю, а на мне мои рабочие башмаки… вы только поглядите! – То были старые коричневые башмаки Пола, протершиеся на пальцах. – Я просто не знала, куда деваться со стыда, – прибавила она.

Утром, когда Энни и Артур были в школе, а Пол помогал ей управиться с домашними делами, миссис Морел опять с ним заговорила:

– В больнице я застала Баркера. На нем, бедняжке, и вправду лица не было! «Намучились вы с ним, наверно, пока везли?» – спрашиваю. «Уж и не спрашивайте, хозяйка!» – отвечает. «Да уж, – говорю, – понимаю я, каково это было». «А ему-то как лихо было, миссис Морел, ох, и лихо!» – говорит. «Понимаю», – говорю. «Всякий раз как тряхнет, я думал, у меня сердце выскочит, – говорит Баркер. – А уж как он кричал! Озолотите меня, хозяйка, другой раз на такую муку не пойду». «Как не понять», – говорю. «Хуже нет, – говорит он, – и не скоро, может, а все одно этого не миновать». «Боюсь, что так», – говорю я. Нравится мне мистер Баркер… вправду нравится. Настоящий мужчина.

Пол опять молча взялся за кисть.