Сыновья и любовники

Миссис Ливерс немного посидела, поговорила с Полом, хоть ее и ждали дела. Слишком она была благовоспитанна, чтобы сразу уйти. Но вскоре она извинилась и встала. Немного погодя она заглянула в кастрюлю.

– О Господи, Мириам! – воскликнула она. – В картошке вся вода выкипела!

Мириам вздрогнула, будто ее ужалили.

– Да что ты, мама? – воскликнула она.

– Я бы не расстроилась, Мириам, если б не доверила ее тебе, – сказала мать. И опять заглянула в кастрюлю.

Девушка сжалась как от удара. Темные глаза ее широко раскрылись, она оцепенела на месте.

– Да ведь я всего пять минут назад смотрела, – ответила она, пристыженная, в сознании своего позора как в тисках.

– Да, – сказала мать, – я знаю, это мигом делается.

– Картошка только чуть-чуть подгорела, – сказал Пол. – Это ведь не важно, правда?

Карие глаза миссис Ливерс обратились на него.

– Было бы не важно, если б не мальчики, – сказала она. – Да только Мириам знает, как они скандалят, когда картошку «прихватило».

– А вы бы не позволяли им скандалить, – подумал Пол.

Немного погодя пришел Эдгар. Он был в гетрах, на башмаки налипла земля. Он был невысок ростом и для фермера держался чересчур чопорно. Мельком глянул на Пола, сухо ему кивнул и спросил:

– Обед готов?

– Почти готов, Эдгар, – извиняющимся тоном ответила мать.

– А я готов пообедать, – сказал молодой человек и углубился в газету. Вскоре ввалились остальные. Подали обед. За столом вели себя довольно грубо. Чрезмерная мягкость и извиняющийся тон матери только подстегивали присущую сыновьям грубость. Эдгар попробовал картофель, по-кроличьи проворно пожевал, недовольно посмотрел на миссис Ливерс и сказал:

– Картошка подгорела, мать.

– Да, Эдгар. Я на минутку про нее забыла. Если она тебе не по вкусу, может, поешь хлеба.

Эдгар сердито посмотрел через стол на Мириам.

– А Мириам чего делала, почему недоглядела? – спросил он.

Мириам смотрела на брата. Губы ее дрогнули, темные глаза сверкнули, она поморщилась, но не вымолвила ни слова. Опустила темноволосую голову, проглотила и гнев свой и стыд.

– Уж, конечно, трудилась вовсю, – сказала мать.

– Картошки сварить и то у ней ума не хватает, – сказал Эдгар. – Для чего ж ее дома держат?

– А чтоб подъедала все, чего в чулане остается, – подхватил Морис.

– Никак не простят нашей Мириам тот картофельный пирог, – засмеялся отец.

Девушка была совсем уничтожена. Мать сидела молчаливой мученицей, чужая за этим грубым застольем.

Все это озадачило Пола. Он недоумевал, откуда такой накал чувств из-за нескольких подгорелых картофелин. Мать семейства возводила до некоего священного долга всякую пустячную работу по хозяйству. Сыновей это злило, им казалось, она этим подчеркивает, что они ее недостойны, и они отвечали грубостью да еще глумливой заносчивостью.

То была для Пола пора, когда недавний мальчик становился взрослым. И в доме Ливерсов, где все пронизано было благоговейной духовностью, почудилось ему таинственное очарование. Что-то разлито в самом воздухе. Вот его матерью повелевает разум. А здесь что-то совсем иное, что-то влечет, покоряет, а в иные минуты отталкивает.

Мириам горячо заспорила с братом. Позднее, когда братья опять ушли, мать ей сказала:

– За обедом ты не оправдала моих надежд, Мириам.

Девушка потупилась. И вдруг, устремив на мать горящий взгляд, воскликнула:

– Они просто скоты!

– Но ведь ты обещала не пререкаться с ними, – сказала мать. – И я надеялась на тебя. Для меня невыносимо, когда вы бранитесь.

– Но они такие злые! – воскликнула Мириам, – и… и невежи.

– Да, дорогая. Но сколько раз я тебя просила не возражать Эдгару? Пусть говорит, что хочет.

– Да с какой стати ему это позволять?

– Разве ты недостаточно сильна, чтобы вынести это, Мириам, ну хотя бы ради меня? Разве ты так слаба, что не можешь не пререкаться с ними?

Миссис Ливерс неколебимо держалась известной заповеди – что надлежит «подставлять другую щеку…». Внушить это сыновьям не удавалось. Дочери поддавались лучше, а Мириам была ее любимица. Мальчики возненавидели эту заповедь с первой же минуты, как ее услышали. У Мириам часто хватало гордости, чтобы подставить другую щеку. Тогда братья переставали ее замечать, она становилась им ненавистна. Но в своем гордом смирении она жила собственной внутренней жизнью.