Сыновья идут дальше

— Места не было. Не взяли.

— У них раньше музыкальный магазин был, — сообщил дворник.

— Был, верно. Но с первых дней революции я его предоставил народному образованию.

На стене висели четыре гитары и два медных баса.

— На чердаке еще барабаны ихние лежат, — добавил дворник.

— Вон оно как предоставил. Что это за человек с вами?

— Я сотрудник политпросвета, — отвечал молодой. — Сотрудник по красноармейской эстраде.

— Здешний?

— Командирован из Петрограда. Вот мои документы.

— Чего же вы тут ждете? Сейчас не до концертов. Вы пойдете с нами.

Когда выводили на улицу, молодой говорил:

— Зря тащите, товарищи. Я куплетист. Вот куплеты пою — «Булак, Булак, узнаешь наш кулак». Про Булак-Булаховича.

Чернецов пристально глядел на полу черного длинного пальто. Пола оттопыривалась. Молодой поймал этот взгляд и съежился.

— Стой смирно.

Подкладку подпороли, выпали поручичьи погоны и бумаги.

— Эх, Булак, Булак! — Его как-то брезгливо пожалели.

Молодой стал ожесточенно клясться в том, что в прошлом году он случайно обменялся пальто с неизвестным ему человеком и не знал о зашитых погонах. Но его уже не слушали. Он сразу перестал существовать для дозорных. Но он говорил не умолкая, говорил жадно, задыхаясь, отчаянно стараясь убедить их.

— Да перестань ты! — крикнул Чернецов.

Его также охватило чувство брезгливой жалости к этому человеку, которого через полчаса не будет в живых.

10. Фельдфебель

Летом во время первого похода Юденича в частях его армии появлялся худощавый, средних лет человек в военной одежде с нашивками фельдфебеля. Он развозил огромные пакеты, запечатанные сургучом. Фельдъегерская тележка, в которой он разъезжал, была запряжена сытенькой, резвой пегой лошадкой. Фельдъегерь был во всем аккуратен, чисто выбрит, в хорошо начищенных сапогах. Он показывал отличную старой военной школы выправку, хотя мал был ростом. Лихой бубенец на дуге, расторопность, туго затянутый ремень, кресты и медали, позвякивавшие на груди фельдфебеля, — все это нравилось офицерам. Низенький человек всем как бы одним своим видом говорил о том, что возрождается старая армия.

Лет десять тому назад ему, вернувшемуся из ссылки, нельзя было временно вновь поселиться в Устьеве, и он проработал с год слесарем на небольших заводиках между Ямбургом и Ревелем. У него там сохранились старые связи, и теперь это было кстати. К тому же в молодые годы Дунина призывали в армию, и он дослужился до двух нашивок младшего унтер-офицера.

Летом девятнадцатого года Дунина тайно перебросили из Петрограда через линию фронта. Они отправились вдвоем — Дунин и бородатый машинист с Балтийской дороги, смелые и находчивые люди, прошедшие долгую школу подпольной выучки. Как она пригодилась, когда каждый промах грозил смертью!

Сразу же за линией фронта Дунин разминулся со своим спутником, и каждый действовал на свой риск. В белых частях, куда Дунин, одетый фельдфебелем, привозил казенные пакеты, появлялись листовки. Он безошибочно узнавал людей, которым можно поверить. Он вел с ними разговоры на кухне, в караульной. И не раз бывало, что после таких бесед в бою падал подстреленный сзади офицер, а белые солдаты уходили к красным. А фельдъегерская упряжка звенела бубенцом по дороге в другую часть. Так с первых дней похода белой армии до поражения ее сопровождал расторопный подтянутый фельдфебель.

В Устьеве знали лишь о том, что Дунин временно отозван в Петроград. Такое дело поручали самым преданным людям, которые, не разжав рта, перенесут любую муку. Это было бы по силам и Федору Воробьеву. Но один семнадцатый год не мог служить мерилом проверки. И потому выбрали Дунина. Человек, который говорил с Дуниным об этом поручении, долго расспрашивал его о прошлом, и ему была знакома каждая большая стачка, в которой участвовал Дунин, каждый большой завод, где он работал, довоенная «Правда», куда носил заметки. Дунин знал, что этот человек провел три бессонных ночи вблизи Петрограда на решающем участке фронта, но, казалось, они не тронули и не утомили его.

— Вы представляете себе, какое вам предстоит поручение? Если провал, то даже петля — легкое избавление. Подонки способны на все. Согласиться сразу, не подумав, не проверив себя еще раз, — это не делает большевику чести. Это офицерская, не наша честь. Она, товарищ Дунин, бывает, ведет к бесчестью. Главное — строго спросить себя, хватит ли сил вынести все. Если нет, откажитесь.

Он неожиданно улыбнулся, и в улыбке была особая теплота, которой Дунин давно уже не видел.

— Очень уж вы худы, товарищ Дунин! Вы не больны?

— Нет, нисколько. Я здоровее многих.

Потом они говорили запросто.

— У вас есть дети?

— Нет.

— Что ж так?

— Да вот так. — Дунин всегда с грустью говорил об этом. — Неудачные роды, а потом все не было детей. Нет никого у меня ближе, чем жена. Всем с ней делюсь.

Дунин помедлил.

— Вот только об этом ей нельзя сказать…

— Да, никак нельзя. Подождем конца войны.

— Придется.

— Значит, завтра? — Старший товарищ крепко пожал обе руки Дунина. — Вот он расскажет вам во всех подробностях.

В кабинет вошел бородатый машинист с Балтийской железной дороги.