Сыновья идут дальше

— А тут еще Якут доконал. Виделся я с ним. Тоже он стал штатский генерал. Будто и кандалами не звенел. Вот тебе и «дин-дон». Говорит он мне: «Имей терпение, борись за светлое будущее». А я ему: «Какое терпение иметь, как это бороться?» Он мне: «Вникай», — говорит, «Куда, говорю, вникать?» — «Куда, говорит, жизнь покажет». Говорю: «Генералы опять в машине катят». А он говорит: «Это, говорит, у тебя от преступного экстр…» Забыл, как оно. Кажись, папиросы такие есть, что ли, экстр… Да у нас так ночную работу называли[6].

— Экстремизма? — улыбнулся Буров. — Это ты хочешь сказать?

— Он это сказал, Родиоша. «Это, говорит, в тебе от преступного экс-тремизма». Я и не понял. Не тот Якут.

Буров обнял его за плечи.

— Якут все тот же, а время другое. Обошло оно его.

— Обошло! Верно!

Чебаков говорил спокойней, чем начал. Он даже примирительно усмехнулся, когда упомянул про мудреное слово, — чего, мол, люди не выдумают. И вдруг он опять загорячился:

— Родиоша, понимай меня так. Когда при царе Алешку взяли, я голову об стенку не бил. Чего при царе не делали с нами! Теперь бью голову. Я, Родиоша, человек бедовый. Рука у меня болит — я ее к печи, на самое пекло. И проходит рука. А душа теперь не проходит. Забыть не могу, что месяц генералов в страхе держали. И опять жизнь хвостом трепанула. Вернется Алешка без рук и проклянет меня, старого черта. Родиоша, ведь солдата-то нашего можно было от смерти здесь, в Питере, защитить.

Таких слов Буров от Чебакова не ожидал. А тот шепнул ему на ухо:

— Родиоша, не томи, скажи, когда начнем. Ты все знаешь.

— Чего ты начинать хочешь, Палыч, дорогой?

— Слух отовсюду идет. Генералов с министрами в бутылку загнать и пробкой заткнуть. А?

Старик смотрел любовно, но и с хитринкой.

— Значит, как наболело, Палыч, так и начинать?

— А как же?

— И не жди ни дня?

— Ни минуты. Дуй — все поддержат.

— А если рано?

— Не может быть.

— Может быть. Боль болью, а расчет расчетом.

— Как же этому ужиться? — Чебаков удивился. — Значит, душа как огонь, а башка как ледник. Неужто так бывает?

— Обязательно бывает.

— Да у кого так бывает? Покажи человека.

— Вот Ленин такой.

— Ленин… Как же это у него выходит?

— Выходит. Душа кричит: действуй. Голова говорит: действуй, но гляди, когда тебе выгодней. Не то предашь товарищей.

— А у меня, Родиоша, душа с башкой общая.

— А у меня все козел в башке, — послышался чей-то знакомый голос.

Знакомый голос, знакомые слова. Да это же Бондарев, тихий человек с пышными усами. Он скромно поместился сзади.

— Козел в башке у меня, а душа тоже кричит.

— Так ты ведь с Модестычем, Бондарев.

— Хоть и с Модестычем, а все кричит душа.

— Ты скажи, — Чебаков не отпускает Бурова, — что вам душа кричит?

Хитрый старик…

— Свой звонок дадим. Посмотрим, сколько людей с нами.

— Вроде как маневры, — говорит на прощанье Чебаков. — Только вот тебе мое слово: если выйдет народ, не удержишь его.

Буров это и сам видел. Он ходил из мастерской в мастерскую, подолгу разговаривал. Знакомые у него были повсюду.

7. Вопль о справедливости

Приходя в комитет на дежурство, Лапшин углублялся в чтение книги «Социальное страхование в Бельгии».

— К чему тебе сдалась сейчас Бельгия? — удивился однажды. Дунин.

Лапшин щелкал на деревянных счетах.

— Хочу знать, в какой процент капитал этот вгоняет.

— Брось-ка покуда счеты. Надо нам с тобой в колонию собираться. Оттуда приходили.

— Что там?

— Там сегодня министры.

Через час они были в колонии. Собрание назначили на току. В полураскрытые двери сарая были видны сани с поднятыми вверх оглоблями. Принесли стол. Баба вытерла юбкой табурет и пододвинула его министру земледелия. Дунин и Лапшин поместились на обрубках бревна. Министр земледелия Шингарев поглядел на Дунина и дружески сказал:

— Как будто бы встречались с вами, товарищ?

— Зимой к нам на завод приезжали. Тогда вы еще не министр были.

— А, да. — Министр внимательно оглядел Дунина. — Помню…

Это было в ноябре 1916 года. Зал был полон, но не потому, что устьевцев интересовал царский заем. Пришли посмотреть депутата Думы. А главное — ждали, что выступят большевики, — об этом шли слухи.

Шингарев старался говорить попросту:

— Врага бьют и дубьем, и рублем.

И как он далек был от людей, перед которыми выступал!

Дунин отвечал ему:

— Генеральского дубья много. Только бьют-то этим дубьем нас, господин депутат.

Депутат смутился:

— Я не собираюсь защищать всех генералов. Я приехал говорить о рубле, который совершенно необходим для победы. Как ни глядеть разно на вещи, а надо знать, что без жертв нет победы. Рублем пожертвовать легче, чем жизнью. Вы, господа, работающие в тылу, должны это сознавать.

— А товарищами легко жертвовать?

Депутат не сразу понял:

— То есть как товарищами?

— Вашими товарищами по Думе. Пять наших депутатов — народные представители. Ведь Дума отдала их жандармам.

— Господа, это больной вопрос. — Шингарев заметно смешался. — Отнюдь не каждый член Думы одобрил это…

Это было немногим больше полугода тому назад. Министр земледелия спросил Дунина:

— А скажите, товарищ, тогда это имело для вас последствия?

— Вскоре меня арестовали.

— Та-ак, товарищ…