Сыновья уходят в бой

Ну, носила бы брюки, как Катя, тогда бы не видно было, что они у нее такие круглые и такие розовые! А то пальто коротенькое, а голенища невысокие… Улыбается. А потом снова покорно-виновато смотрит. Поневоле захочется все усложнять, запутывать, только бы не быть таким глупо упрощенным, каким сам себя видишь.

Уже несколько дней Толя избегает Лину. И теперь лежит на земле, будто ему совсем не интересно знать, отчего им так весело. Лина не выдержала (о, с какой мужской, злой радостью Толя увидел, что она сама, сама к нему идет!). Подошла, постояла возле сосны. И спросила:

– Живот болит?

Опять! Толя чуть не задохнулся от обиды.

– Пошла, знаешь!..

– Что с тобой, Толя?

– Ничего…

Глупо, по-детски. Но, по крайней мере, она чего-то не понимает – уже легче.

Дождались ночи, потом шли через поле. Город справа где-то, без огней, но чувствуешь, какой он большой. Вошли в темную деревню. Отделенные торопливо командуют:

– Твой двор, твой…

– Корзун, заходи в эту хату.

Толя постучал. Сразу белое пятно показалось за окном. Хозяин уже не спит.

– Открой-ка!

Это не Толин голос и не его слова: так теперь говорит сама ночь. И ночь знает, что хозяин откроет, потому говорит уверенно и даже не строго. Ночь теперь страшна для человека, даже если она говорит голосом Толи. Вошел в хату, огня нет, и не зажигают. Поздоровался. Ответил хозяин.

Вторая фигура – тоже в белом – хозяйка. Воздух спертый, запах пеленок.

– Хозяин, завтра немцы коров будут забирать.

Не завтра, конечно, но ведь будут забирать, это правда.

– Спасибо, хлопчики, что попередили, сказали.

– Отступают, будут хватать…

Толя передохнул. Потом:

– Приказано угнать от шоссе.

– Куда угнать? Ой, что ты… что вы, хлопцы! Как же, дети же?..

– Возьмем, а после войны…

– Хлопчики, мы сами в лесу спрячем…

Толя не знает, что еще говорить. Хозяин понимает то, что понимает и Толя, но человеку надо думать еще и о детях своих.

– Пойдем, откройте хлев.

– Хлопцы, не могу…

– Хочешь немцам отдать? – Это уже снова голос ночи, требовательный, неизвестно что таящий.

– Как хотите, не могу.

– Может, вам сметанки? Собрала немножко, – Голос пугливый, женский. – Как же без коровки?

– Так немцы же…

Толя помолчал, потом просяще:

– Открой хлев, хозяин.

Зато голос дядьки потвердел:

– Что хотите – не открою!

Толе тошно от собственного молчания. А голос свой ему и вовсе противен. Говорит неохотно, а сам почему-то представляет тоненькую книжечку с красным языком пламени на обложке и красные же буквы: «Баня горит!» Почему-то всплыла читанная в детстве книжонка. Загорелась баня, где вдова сушила лен – все свое богатство. «Ваня, сынок, беги, кличь людей!» Ваня «побежал». Зашел в соседскую хату. «Здравствуйте!» – «Здравствуй, Ваня. Садись». Сел. «За стол садись, поешь с нами». – «Не могу». Посидел самую малость. «А у нас ба-аня горит». И еще раз: «Ба-аня наша горит». А Ваню не слышат: слова о пожаре, да голос не о пожаре. Вот как у Толи сейчас. Зато у хозяина голос все тверже.

– Не дам! – говорит хозяин.

И вдруг… Ночь ли снова заговорила голосом Толи или что другое, но Толя вдруг предложил:

– Ладно. А сапоги у вас найдутся? Обменять.

Представил, как обрадуется хозяин. Но тот сказал, почти зло:

– Нет у меня сапог!

Толя понял, что загубил все. Нет, уже не корову чужую потерял, а что-то большее. Он будто посмотрел на происходящее глазами хозяина: пришел человек, партизаном считается, всякие слова говорит, а сам врет, самому лишь бы заполучить что-нибудь…

– Нет у меня ничего!

Толе уже не верили, его просто боялись, да и то не очень.

– Ну, пошли, хозяин. Ключ где?..

– Нету ключа…

– Смотри, дядька, отдашь немцам…

– Не отдам.

Отдашь, где ты здесь спрячешься со своей коровой! Они-то упрашивать не будут. Но Толя больше ничего не может.

– Ну, вот так – спрячьте, – говорит он, будто за тем и явился.

– Сметанки, я скоренько, – обрадовалась женщина.

– Не надо, – говорит Толя и побыстрее уходит.

Стадо теснится на темной улице, его гонят почти бегом. Сухо, ломко щелкают копыта.

– Выгнал свою? – спросил Круглик, столкнувшись с Толей.

– Там, пошла…

Дубовик Коля – новичок, который тоже стихи пишет, идет с хворостиной. Посмотрели друг на друга, как-то очень одинаково посмотрели, но не заговорили.

Лина подбежала.

– Толя, ты?

Знала бы она!

– А я не смогла бы зайти, взять. Ты – смелый.

Слово-то подобрала. Или снова с усмешкой скрытой? Да нет, не до того и ей.

– Если закрыть глаза, может, и смогла бы, – все оправдывается Лина. – Война же, надо, правда?

А Толя подумал про глаза, которые провожают партизан, угоняющих коров. Кажется, никто так и не вышел из хат: согласны, что надо, или просто боятся? И то, наверное, и другое. Вот Толя знает партизан вблизи, знает «изнутри»: и добрых, и злых, и честных, и нечестных. Но если бы он сейчас жил в этой деревне, а в дом пришли, он тоже не знал бы, какой тот, кто пришел ночью в дом. Эти люди даже не знают, что партизан имеет право сделать, а что не имеет. Ночью человек всегда опасается худшего.