Сыновья уходят в бой

Толя смотрит на постилку, под которой убитый, видит босые, холодно-белые, неестественно большие ступни ног и с трудом верит, что это – Фома Ефимов. Гораздо более реальным кажется не то, что он видит, а то, что помнит. Совсем нетрудно представить, что не минули еще эти три месяца, что сейчас ночь, отряд ушел громить Протасовичи, а Толя и Фома на посту – в яме, пахнущей мерзлым картофелем. Рядом с Фомой, затихшим у пулемета, сам себе кажешься сильным, грозным. А рядом с этим, что на возу, ты слабее самого себя: вот как сковало даже Фому Ефимова. И какой он чужой, даже враждебный, этот, что на возу. Он не защищает, не поддерживает, он таит зловещее. И как жалко того, живого, как горько, что его уже не будет, никогда не будет. А ведь такого заметного будет не хватать и тогда, когда кончится война, когда людям останется одна радость. Будут ли они замечать это?

А на дороге уже хлопцы, идут навстречу. «Моряк» направился ко второй подводе. Приоткрыл постилку и сразу опустил.

– Ах, вы-ы! – простонал плачуще и угрожающе.

Самое трудное – это когда отряд возвращается. У всех, кто в лагере, лица беспокойно-счастливые, даже у Паши. Вначале, как убили ее Митю, она все молчала, даже боялись за нее. А теперь – прежняя, как и когда-то, – любит поговорить, засмеется иногда. Но я-то вижу, какие у нее глаза. Они не примирились с тем, что случилось, с тем, что ее сына нет. Ни с чем не примирилась, ни с кем. Она чего-то ждет, своего чего-то. Не могу забыть, как она плакала тогда, несправедливо и упрямо обвиняла моего сына в том, что случилось с ее сыном. Она мне и сочувствует, когда я жду, боюсь, и как бы жалеет меня, не я ее, а она меня жалеет. Радостно встречает Алексея, Толю. Будто хочет спросить про своего сына, будто забывает…

Сегодня все какие-то неразговорчивые. Я даже не выдержала, спросила: «Как мой Толя?»

– Да что ему, – засмеялся Шаповалов, – потопил пароход и идет. Вот и он.

Всякий раз, когда Алексей и особенно Толя возвращаются в лагерь, они такими детьми выглядят. У Толи шея тоненькая, голова большая… Но попробуй пожалей его. Да и зачем, им ведь не легче, а тяжелее будет. Им такое приходится переносить, такое видеть. Алексей на что уж не любит рассказывать, а в прошлый раз не выдержал: «Расстреливали, мама, старосту. Гад, семьи партизанские выдавал, четыре семьи сожгли. Борода белая, чистая, сидит на пне, а слезы по бороде: «Хлопчики, помилуйте!» Близко от гарнизона было, кустики, днем. Кучугура из бесшумки выстрелил, а он: «Хлопчики…» Фома не выдержал, из пистолета убил, единственным своим патроном».

Вот что пришлось вам, дети…

А сегодня Толя сразу подошел ко мне. Раньше, бывало, поздоровается издали или за руку, как все, и дальше со всеми идет, чтобы не подумали, что к мамке прибежал. Лина, смешная, возмущается всегда: «Я их отругаю. «Здравствуй!» Как еще не скажет: «Анна Михайловна»?»