Сыновья уходят в бой

– Им что, а нам оставайся, жди…

– Федя, о боже, где малые, собери малых!

Военнопленный сказал что-то, его даже не расслышали, но тетки зашумели:

– Герой! Что ж ты яйки собирал? А нам с детишками куда?

– Мы сами хотели обезоружить его, – оправдывался военнопленный.

– Долго что-то собирались.

Молчали лишь партизаны да немец. Дед, который подсказал, в котором дворе немец, спросил:

– Как же, хлопцы, а?

Слишком нелепо попался немец, очень беспомощен и стар он был, но все равно ненавистен. Ненавидели его за все, что было вчера, что обрушится на людей завтра (возможно, из-за него же).

Хотя командует группой Вася-подрывник, но все (и Вася тоже) почему-то смотрят на Коренного. А Сергей, недовольный, хмурится.

– Как он был с вами? – спросил Сергей у военнопленных.

– Не сказать… – начал один из них, но снова зашумели женщины:

– … А что ж ты яичницу ему собирал?..

– Тише, тетка, – махнул рукой старик, который помогал ловить немца.

– Э, чтобы из-за такого людей сожгли, – заговорил вдруг Молокович, – пусть проваливает!

Похоже, что Молокович сам удивился тому, что сказал. Все вдруг затихли, а немец снова поднял руки.

Отпустить немца! О таком, кажется, никто не думал. Такого еще не бывало.

Лишь дед, который помогал брать немца, не удивился.

– Эй, ты! – крикнул он. – Отпустили тебя партизаны, это самое – к матке.

– Обождите, – озадаченно промолвил Коренной.

Но что-то уже произошло. То, что минуту назад казалось невозможным, было теперь просто и понятно: а смотрите, нам уже наплевать на такого вот вояку!

Немца стало вдруг трясти, острый подбородок его противно задрожал. С ужасом смотрел он на женщин, на зашумевшую толпу. Его толкнули в плечо, в спину, даже резко, даже сердито – он чуть не упал.

И вот в последний раз его подтолкнули, – теперь немец шел по улице, сопровождаемый пацанами, шел, как по кладке, пошатываясь, готовый падать.

Толя смотрел на лица людей – серьезные и веселые, добрые и неласковые, печальные и насмешливые, – и ему так радостно было ощущать себя среди этих людей, таких близких, понятных.

Немец дошел до конца улицы и лишь тогда оглянулся. Но разобрать, что у него на лице, нельзя было. Только пошел он быстрее и исчез за крайним домом.

Какой-то шум донесся издали. Пацаны назад бегут. И кричат наперебой:

– Танцует! Танцует фриц! Пилотку об землю…

Когда стемнело, отправились к шоссе. Военнопленные помогали искать болотце, снаряды, а потом несли их к мосту, помогали закладывать в бетонную трубу. Может быть, потому, что рядом были эти переполненные счастьем шестеро военнопленных, очень как-то хорошо, здорово было на душе. И так легко все делалось.

Потом возвращались на поселки и все рассказывали друг другу, какая (до облаков!) была вспышка, как ахнуло.

В Зорьке встретили Кучугуру. Расспросил про операцию, потом, словно между прочим, сказал:

– А у вас, я слышал, перемирие с немцами.

Молокович стал горячо объяснять.

– Меня убеждать не обязательно, – бросил Кучугура.

– Ну и ладно, – сказал Коренной, – бог не выдаст – свинья не съест.

Ничего вроде не изменилось. Но уже не могли не думать, не говорить о случившемся, о проклятом немце. И уже было почему-то неловко перед военнопленными: еще подумают, что партизаны боятся кого-то, чего-то.

На посту всех задержали. Так и положено, если ты пришел с новыми людьми. Военнопленные сразу притихли, примолкли, и это злило. А еще часовой поинтересовался:

– Это вы там фрица отпустили?

– Целый полк, – мрачно возразил Вася-подрывник.

По лагерю шли следом за Мохарем, нарочно зычно разговаривали со встречными, громко смеялись, а Толя думал об одном: в лагере ли мать. И не знал – как лучше…

У штаба увидели Колесова: он садился на лошадь, Вася Пахута доложил, что задание выполнено.

– Что ж это вы? – спросил Колесов, разбирая поводья. – Ну, были бы новички, а то старые партизаны. Дадите объяснение. – И посмотрел на Мохаря.

– Сдавай оружие, – приказал Мохарь.

Колесов, не оглядываясь, уехал.

Вася улыбался, Коренной был мрачен, Молокович пытался что-то растолковать, в чем-то убедить Мохаря. А Толе было очень неловко перед новичком Колей и военнопленными. Виноватые и растерянные, военнопленные стояли в сторонке. Тот, которому отдали немцеву винтовку, переминался с ноги на ногу, не знал, как ему быть.

– Сказано сдать оружие, – посмотрел на него Мохарь. Нехорошо было видеть, как виновато и поспешно отдал человек винтовку.

Хорошо, что хоть их не посадили на гауптвахту. Слишком мала землянка, она не рассчитана даже на пятерых. Не повернуться на этих нарах. Спят уже хлопцы. Даже Вася замолчал. Нет, хорошо, что мама на аэродроме, а то надо было бы ей переживать все это.

Теперь она еще сильнее невзлюбит Мохаря. Не любит его и Толя. Но совсем не так, как Коренной. Не может Толя ненавидеть человека, какой бы он ни был, если человек этот – партизан. Слишком резко разделен для него мир на тех, кого надо убивать – фашистов, предателей, и на тех, кто – свой.

Вася, который, казалось, уже спал, вдруг посунулся к двери, стукнул ногой в доску.

– Эй, часовой!

Никто не отзывается.

– Часовой, спишь?

– Ну что? – простуженный голос снаружи.

– Сырокваш в лагере?