Сыновья уходят в бой

– Что ты, брат, раскис так? – говорит вдруг Шаповалов. Застенчиков (уже вернулся «из бегов») подхватил:

– Привык у мамки.

И другие смотрят на Толю не очень ласково. Вид размякшего человека, когда и сам ты очень устал, раздражает. Толя это знает. Будто человек на горб тебе просится. Но ведь Толя не бегал от пулемета, как Застенчиков. Просто ему так легче идти… И что им всем за дело, какое у него лицо?

Добрались и до воды. Была, наверно, лужица, когда подошли боевые охранения да головные взводы. А теперь – грязь.

– Нельзя, – пищит маленькая Верочка, – микробы, живая болезнь.

– Э, микробы, – отмахивается «моряк», опускаясь на колено, под которое положил гранату, – дым изо рта идет.

Накрыв грязь тряпочкой (у Пети и «платочки» есть), выдавливает ладонями желтую, как крепкий чай, воду.

– Не жадничай, Зарубин, – почему-то злится Носков, – впереди десять километров болота: нахлебаешься.

К болоту спустились, когда солнце уже уходило с порозовевшего неба. Зазеленел ольшаник. Кажется, целый век не видел зеленых листьев. Свежестью потянуло. Холмы, покрытые черно-желтым лесом, остались позади вместе с солнцем. Оглянешься – темные, почти черные, поднимаются к небу, а вершины будто желтком политы.

Отдыхать не пришлось – болото легче пройти, пока не стемнело. Начались топкие, давно не кошенные луга, трава жесткая, высокая, вяжет ноги. Передние уже проложили глубокую дорожку. Перекинутые через старые канавы жердочки веселят; пританцовывая, хлопцы перебегают на другую сторону, а остальные ждут и советуют, куда падать.

Толины рваные ботинки, большие сапоги Головчени, краги Савося, сыромятные постолы дяди Митина отмылись от сажи, зато теперь на них по пуду грязи.

Приказано отдохнуть. Но сесть негде, ноги в воде. Некоторые развлекаются, пытаясь улечься спиной или животом на круглые и упругие кусты лозы, похожие на копны сена. Но если удалось одному, находятся еще охотники. Треск, плеск, смех, ругань.

– Давай малу кучу!

– «Морячка» под низ.

– Идти, что тут стоять.

– Проводников ждем.

– Откуда?

– Чертей. Они к ночи прибывают.

– Эй, кто базар устраивает!

В сыром теплом сумраке шли по скользким жердочкам. Там, впереди, кто-то знает, как они положены, эти жердочки, и тянет за собой длиннющую цепочку отрядов. К нему, первому, – хорошее, благодарное чувство. Только скорее бы кончилась эта дорога. Нащупает нога жердочку, но тут же потеряет и – по колено в грязь. Ногу схватывает давний, наверно еще весенний, холод. Стараешься побыстрее выдернуть ее, но срывается и другая. Вначале всплески, испуганные ругательства веселили. Но потом не до того стало. Кое-кто уже прямо по болоту бредет, сопя, барахтаясь, матерясь. А над головами, высоко-высоко, поблескивают чистые звезды.

Лишь к утру выбрались на твердое. Пошел мелкий и неожиданно холодный дождь.

– Ну, черти болотные, сейчас мы вас помоем, – сказал от чьего-то имени Головченя. У самого даже борода из черной сделалась ржавой.

Все смотрят друг на друга и каждый не верит: «Неужели и я такой?»

– Ну и неделька началась! – промолвил Носков и пояснил: – Сказал человек, которого в понедельник вели на виселицу.

Любит Носков побасенки не меньше, чем Бобок, но у Носкова они как на подбор ядовитые, злые.

Лежали на мокром песке. Не хотелось даже думать. Был лишь страх, что скоро снова подниматься, идти.

Но некоторым еще охота языками ворочать.

– Э, какое это болото! – простуженно посмеивается Головченя. – Савосю по щиколотки… когда он головой вниз нырнул.

– Да тут же Березина, хлопцы! – крикнул Молокович.

Значит, пришли уже. Забыв об усталости, Толя вскочил. Холодно-белая река лежит метрах в трехстах, от чего-то отгораживая, куда-то уводя.

Взводы, располагавшиеся правее, уходят, движутся меж кустов.

– Нам держать дорогу, – говорит Пилатов, озабоченно хмуря свои очень черные на чистом белом лбу брови.

Взбитый колесами машин широкий «шлях», изжеванные танковыми гусеницами сосенки, убегающие вдаль (где-то там – немцы) телеграфные столбы – угрозой веет от всего этого. И оттого, что рядом большая настоящая река, угроза кажется непривычно большой и, как никогда, настоящей. Правда, недалеко свои, соседние отряды, но ощущение опасности от этого лишь возрастает: больший магнит больше стали притянет.

– Приехали, – говорит Головченя, устанавливает пулемет и сам пристраивается, как кормилица возле младенца. Остальные стоят. Не хочется ложиться на мокрую землю. И потом, когда стоишь, вроде не решено окончательно, быть здесь бою или не быть. Но ничего не поделаешь – приходится располагаться. По-разному люди опускаются на землю. Бобок сначала на колени станет, точно собирается помолиться. Помощник командира взвода Круглик обхватил самого себя руками, прижал винтовку и – бух на землю. Даже крякнул. «Моряк» – тот сначала пощупает землю и лишь потом, с отвращением, ложится. Кот-чистюля. Бакенщиков же раньше чиряки свои погладит, словно беспокоится – здесь ли? Садится и ложится с болезненной, виноватой улыбкой.