Сыновья уходят в бой

С какой-то тоской Коренной спросил:

– Вы с Мохарем в самом деле уверены, что он был не наш, что мог предать?

– Что значит мы с Мохарем? А если уж говорить, то я не пойму тебя. Сам же с Бакенщиковым всегда…

– Я вот и думаю теперь…

– И вообще не время и не место.

– А почему? Или оставшимся тоже не доверяете?

– Ты псих, Коренной, прямо скажу. И не хочу с тобой разговаривать.

Но тут же Светозаров заговорил:

– А помнишь, как Бакенщиков… это самое… говорил… Кого с кем сравнивал. Ну, ты знаешь, о чем я.

– Не знаю, – со злой издевкой, глядя прямо в лицо Светозарову, проговорил Сергей.

– Что, что, а это не тема! – Голос Светозарова сразу обрел твердость и уверенность.

Вмешался командир взвода. Строго и жалеюще глядя на Сергея, Пилатов потребовал:

– Прекратите, Коренной!

А Бобок и после командира слово вставит:

– Горбатого, Сереженька, могила исправит, а прямого – дубки.

Толя помнит разговор, на который намекал Светозаров. И разговора-то не было, а всего лишь одна или две фразы. А поджег Бакенщикова тот новичок из пленных, которого отправили потом в Москву.

В штабе, конечно, знают, кто он был, тот человек. Но и партизан, помнится, совсем не удивляло, что других пленных распределили по взводам и уже на дело стали посылать, а человек с не то ласковыми, не то хитрыми глазами все ходил по лагерю, будто дожидаясь чего-то.

С одобрением, удивлением, а Молокович просто с восхищением, смотрели на человека, который не перед строем, а в обычном разговоре, от себя об одном все говорит: «Иосиф Виссарионович», «Иосиф Виссарионович»… Как о близком ему человеке, к которому он снова вернулся. Значит, правда это, значит, бывает, есть! И поскольку сами хлопцы так не умели, не могли (мешало им что-то), с тем большим уважением, и даже благодарно, и даже виновато смотрели они на человека, у которого даже слезы на очах.

Но Бакенщиков и тут усомнился:

– Что этому наш мох, он себе ковровую дорожку стелет.

А когда возразили ему (на этот раз даже не Коренной, а Молокович), дескать, «правильный человек», Бакенщиков и сказанул:

– Не в том суть, чей великее и мудрее. Революцией, правдой надо гордиться, а не этим.

Случай с Бакенщиковым, горячность Коренного – это вынуждает думать о чем-то непривычном, путающем мысли.

Уселись обедать, но ни шуток, ни разговоров. Не обратили внимания и на какой-то шум. А тут вдруг бежит Молокович.

– Хлопцы, Коренной комиссара ранил!

… Никак в себя не могу прийти. Сижу в санчасти, смотрю, чтобы больных не растревожили, а в самой все дрожит. Весь день сегодня такой. Расстреляли Бакенщикова, что-то нашли. Может, и правда, но все равно тяжело. А тут еще командир позвал в штаб. Хотел обрадовать, а не огорчить. Лицо круглое, сияет. «У нас хорошая новость для вас, Анна Михайловна. Можете спокойно работать, все выяснено, все неправда. Провокация». Что выяснено, что неправда? «Известно нам стало, что ваш бургомистр распространял слухи, будто муж прислал из Германии письмо в Лесную Селибу. Пишет, что хорошо устроился, что живет в Германии, семьей интересовался».

Что тот злой бовдила[7] – бургомистр готов самого себя укусить, придумает что-либо новое, я всегда ожидала. Но что этому поверят, станут – тайком – проверять… После всего… Или все ничего не значит: «прошлые заслуги», как любит говорить Мохар? И было бы что проверять. Ну, а если даже и письмо (они ведь не знают моего мужа), что ж они, Колесов, Мохар, думают, что я схватила бы детей и полетела бы в ту Германию? Колесов, кажется, был удивлен, что я не обрадовалась. Повернулась и ушла. Не сидел бы там Мохар, объяснила бы, если сам не понимает.