Сыновний бунт

Иван Лукич развернул газету, читал и глазам своим не верил «…так что товарищ Книга Иван Лукич и на этот раз, как всегда, показал поучительный пример для других председателей… особенно нерадивых к воде… И в самый разгар уборочных работ Иван Лукич очистил главный канал… умение Ивана Лукича Книги смотреть…» Читать дальше не стал. Лоб покрылся испариной. Снял очки, положил газету на стол. «Неужели это Иван разрыл лопатой? — мелькнула мысль. — Вот оно какая штуковина…» И усы его обвисли, он помрачнел и обмяк, стыдно было поднять глаза.

— Похвала, Иван Лукич, заслуженная, — сказал Скуратов. — И нечего тебе скромничать. Помнишь, весной на совещании я говорил не забывайте о воде, а особенно в жару. Каналы может залить, забить песком. Все забыли, а ты не забыл, и за это я тебя хвалю. И жатву с поставками вовремя завершил, и вода у тебя идет полным ходом, да еще и нерадивым соседям помог. Вчера я видел Игнатенкова из «России». Ну, как, спрашиваю, течет влага? Спасибо, говорит, сосед Книга подсобил, расчистил шлюз. И во «Власти Советов» тоже тебя благодарят.

Иван Лукич, наклони голову, молчал. Не знал, что сказать. Когда они попрощались и выехали за Грушовку, Иван Лукич спросил

— Объясни мне, Яков, по-русски, что все это обозначает?

— Гнедой послал трактор с черпаком — вот и все.

— Вез моего указания? — Иван Лукич тяжело вздохнул. — Портятся бригадиры, портятся. — Долго молчал, курил, смотрел на укрытые темнотой поля. — Слушай, партком. Может, нам вернуться и сказать Скуратову всю правду? — Повернулся к Закамышному и совсем тихо, чтобы не услышала Ксения — Дело такое получилось тонкое, черт бы взял этого Гнедого. Может, Яков, не надо возвращаться? Пусть все остается так… это же водники не меня благодарили, а «Гвардейца».

— Лучше бы сказать правду.

— Почему промолчал?

— Как-то неудобно было. Тут рапорт, а тут… Завтра приедем и все объясним.

Иван Лукич откинулся на спинку сиденья и закрыл усталые, слезившиеся глаза.

Тут, в своем дворе, видя знакомые улыбающиеся лица, Иван Лукич думал «Очевидно, так чувствует себя человек, сделавший большое и полезное дело для людей, и от этого людям стало жить легче». Ему приятно было сознавать, что это полезное дело он делал не один, а вместе с теми, кто смотрел на него и улыбался ему. От этих мыслей в тело его проникла удивительная теплота, и он сказал

— С праздником вас, дорогие товарищи! И ему ответили все дружно

— И тебя с праздником, дорогой Иван Лукич! Видя Ивана Лукича измученным и счастливым,

люди смотрели на него, гордились им, и мысли у них были самые хорошие. «Ох, Иван Лукич, Иван Лукич, пружина, а не человек! — думали одни. — Да что пружина? Быстрый конь под седлом, и скачешь ты напропалую, и нету у тебя к себе никакой жалости… Хоть бы о своем здоровье подумал, а то, чего доброго, силы надорвешь, а как нам тогда жить без тебя?..» Другие думали «Говорят же, что и среди людей бывают орлы, да еще какие орлы! А полет у них — залюбуешься!» Или «Трудновато приходится руководителю. Для себя жить — это одно, а для народа — это уже совсем иное дело. На груди Золотая Звезда и значок слуги народа. О чем они говорят? О том же самом…» У молодых, сварливых женщин было и такое на уме «Красив же ты, чертов усач, ей-богу, красив! На тебя любо поглядеть и на работе, когда ты, бывает, злишься и пошумливаешь на нас, и вот теперь, когда так смирно глядишь на нас утомленным взглядом и как бы говоришь «Полюбите меня, бабоньки, полюбите, ручаюсь — не пожалеете…» Да такого и полюбить не грех, честное слово!..» А у Василисы своя думка. Глядя на мужа доверчивыми глазами, думала «Ох, Лукич, Лукич, поглядел бы ты на себя в зеркало! На кого ты стал похож? Худющ, черен, а глаза горят, как у ненормального. Ты так и захворать можешь, Лукич…»

Иван стоял в сторонке и видел, с какой наигранной важностью отец вышел из машины. Видел и то, как Иван Лукич, желая показать, что ему, бедняге, — тяжело и как вместе с тем радостно на душе, болезненно улыбнулся, будто говоря «Вот он какой, Иван Лукич, совершил такой великий подвиг, с трудом стоит на ногах, а опочивать не лег — пришел повеселиться вместе с народом». Ивану Лукичу хотелось, чтобы люди увидели как раз то, что он им и показывал, а именно что щеки его ввалились оттого, что в дни уборки ему было не до еды и не до сна, а покрылись бурой щетиной потому, что некогда было ни побриться, ни умыться; что даже личная его гордость — усы, и те отросли и обвисли на запорожский манер и стали некрасивыми; что за время уборки весь он прокалился солнцем, исхудал, лоб его почернел, залысины шелушились, а голова стала еще белее… «Да, таким тебя, батя, я еще не видал, — думал Иван, наблюдая за отцом. — Да ты, оказывается, и порисоваться умеешь и поважничать мастак. И славу любишь и тянешься к ней, как озябший к теплу, да и купаешься ты в этой своей славе, как в теплой воде, а без похвалы, без угодливых улыбок и рукоплесканий и дня прошить не можешь..»