Сыны грома

Стражники расступились, и мы въехали в город. В отличие от Парижа Экс-ля-Шапель не пах говном. У этого города была своя вонь, которую распространяли слуги Белого Христа. Всюду нам попадались монахи, священники, босоногие паломники с бородами до колен и унылые серолицые монахини. Даже кошки и собаки крались по улицам с такими мордами, будто знали: их души обречены мучиться до дерьмового конца света. Эльдред, хотя и сам был христианином, поморщился при виде стольких слуг Иисуса.

Встречались нам и воины. Все они имели при себе копья и мечи, некоторые носили кольчуги, но прежде всего людей императора выделяла одежда: ослепительно-белые рубахи из доброго полотна и красные штаны, вышитые золотом. Ниже колена они обматывали ноги алой тканью, а поверх крест-накрест повязывали шнурки хороших кожаных башмаков. Плащи, доходившие до ступней, были синими или белыми – как сказал Эгфрит, это зависело от звания. Даже на ножнах мечей белел обильно вощенный лен.

– Фризские плащи, – завистливо произнес Пенда. – Лучшие, какие только можно сыскать.

– Да уж, – согласился Флоки, когда я объяснил ему, на что засмотрелся англичанин, – такой плащ согреет тебя и в Фимбульветр.

Фимбульветр – это три жесточайшие зимы, которые сольются в одну непрерывную полосу холода, и тогда мы поймем, что начался Рагнарёк.

Я никогда прежде не видал, чтобы воины были одеты одинаково.

– Умно придумано, Черный: так точно не убьешь в бою своего, – сказал я по-норвежски.

– А еще в таком плаще легко подобраться к императору, чтобы перерезать ему горло.

Флоки верно подметил: заполучив одежду одного из этих воинов, можно было запросто сойти за императорского стражника.

– Как дивно! – произнесла Кинетрит.

Не знаю, что она имела в виду: толпы христиан или же окружавшие нас постройки, которые и в самом деле имели внушительный вид. Дома были большею частью деревянные, хотя попадались и каменные, крытые тростником, а то и тонкими плитками наподобие рыбьих чешуек. Эгфрит сказал, что это называется черепицей: она не пропускает дождь, и придумали ее в стародавние времена – еще до римлян.

Купцы во все горло расхваливали свой товар и торговались с покупателями, разодетые женщины щупали и нюхали фрукты и овощи, мясо шкварчало на сковородах, бурлили котлы, кузнечные молоты били по наковальням, лошади ржали, дети плакали, христиане молились. От всего этого шума шла кругом голова.

Мы поблагодарили Винигиса честно заработанным им серебром. Я подумал, что рыбак, должно быть, доволен своим уловом. Оставив лошадей двум чумазым мальчишкам-конюхам, мы пошли по широкому деревянному настилу через середину города прямо к строению на вершине холма. Воздух загустел от дыма тысяч очагов, и в каждом вздохе ощущался запах чего-нибудь съестного: где-то жарили лук, где-то – макрель, а где-то в кипящем масле с чесноком готовились улитки.

– Почему ты возомнил, что император нас примет? – спросил я Эгфрита, полагая, будто мы идем к дворцу Карла. – Разве ты не слышал, что сказал тот стражник? Пока мы будем стоять в дверях приемной залы и ждать, когда король покончит со своими молитвами, у нас отрастут такие бороды, от которых ступням станет тепло.

– Эгфрит, язычник прав, – сказал Эльдред, на ходу оглядываясь по сторонам. – Я олдермен, а не Иоанн Креститель.

Монах сверкнул желтыми зубами: казалось, ему не хватало только крысиных усов.

– А мы идем не во дворец, – ответил он, перекрикивая треск рассекаемых камней и глухие удары молотков.

Кругом возводились новые здания. Из старого деревянного города вставал новый, каменный.

– Тогда куда же, отче? – нахмурился Пенда.

Эгфрит промолчал. Я хотел было свернуть ему голову, чтобы он завопил, но меня вдруг отвлек тощий, как палка, человек, вокруг которого горожане столпились, точно мухи, вьющиеся над собачьим дерьмом. На ладонях и босых ступнях человека виднелась кровь. Кто-то из окруживших его стоял на коленях, кто-то крестился, а сам бедолага как будто принимал свою участь с мрачным спокойствием.

– Отче, ты видел? – произнесла Кинетрит, расширив зеленые глаза, и потянула монаха за рукав.

– Приготовься увидеть много удивительного и даже чудесного, моя дорогая. Над этим городом вывесил свое знамя золотой властелин христианского мира, – сказал монах, не замедляя шага.

Мы пошли вверх по склону холма. Дым, ставший густым, точно каша, разъедал глаза и щекотал горло. Приходилось непрерывно отмахиваться от слепых нищих, оборванных детей и коробейников, пытавшихся что-то нам всучить. Шлюх, как огорченно подметил Пенда, не было.