Сыны грома

В ближайшие три дня от жажды или воспалившихся ран умерли еще двое датчан. Франки время от времени открывали дверь и бросали нам бурдюки с водой и объедки. Но многие из нас настолько ослабли, что не могли даже отгрызать от костей остатки мяса. Для этих несчастных надежда была потеряна, и потому все доставалось тем, кто еще цеплялся за жизнь. Узники, давно отринувшие гордость, набрасывались, как собаки, на любой кусок. Разговаривали мало: никто не хотел тратить силы, да и о чем было говорить? Нам оставалось только ждать медленно приближающейся бесславной смерти. Вскоре я потерял счет времени. Дни и ночи слились в ничто, наполненное болями и судорогами в голодном животе. Жажда поначалу казалась нестерпимой, но потом, ослабев, мы перестали ее замечать. Пенда решил, что это очень дурной знак. Моя кожа высохла и потрескалась, как мазаные стены нашей тюрьмы, губы лопались, отчего я постоянно чувствовал вкус крови на распухшем языке. Мы вынуждены были испражняться там же, где сидели, однако из наших пустых высохших тел почти ничего не выходило. Никто не являлся, чтобы нас забрать.

Как-то раз я проснулся от звона цепи: один из датчан душил своего друга, помогая несчастному умереть быстро и тем самым оказывая ему последнюю услугу. Все мы сидели, стиснув зубы, и вслушивались в темноту: когда предсмертные хрипы стихли, тяжелое дыхание душителя переросло в плач. Я знаю, что тоже плакал – от сострадания, злости и стыда, – хотя мои глаза уже не могли струить слезы. Эти датчане когда-то были такими же, как наша волчья стая: свободными, нахальными, полными жизни. Теперь они стали ничем, и я проклинал себя за то, что сдался живым, когда мог погибнуть с мечом в руках.

После того как все стихло, я некоторое время то терял сознание, то снова приходил в чувство и потому не сразу услышал шум во дворе, за стенами тюрьмы. Когда открылась дверь, дневной свет совершенно ослепил меня, и я отвернулся. Франки привели нового узника. Мне захотелось прокричать ему: «Дерись! Сопротивляйся, как можешь! Пусть лучше ты погибнешь от их клинков, чем сдохнешь в кандалах!» – Но я промолчал. Обессиленный, я лишь смотрел, как бедолагу вталкивают в нашу смрадную темницу. Над телами умерших датчан жужжали мухи, скользкие черви с тихим чавканьем копошились в гниющей плоти, а иногда я даже слышал, как крысы грызут кости, и при мысли о том, что кости эти человечьи, кровь стыла в жилах. Когда франки ушли, все снова погрузилось в беспросветную тьму, и мои глаза стали закрываться. Вдруг раздался голос, выдернувший меня из небытия:

– Так-то ты встречаешь друга в этой дерьмовой дыре? Клянусь зубами Одина, Ворон, даже задница Свейна пахнет приятнее!

– Брам?

– Ага, ты все-таки здесь, парень. Уже хорошо. А кто все эти вонючие свиные пузыри?

– Датчане, – слабо прохрипел я, чувствуя, что рев Медведя заставил меня немного ожить.

– Что случилось, Брам? – спросил я, толкнув Пенду.

Разбуженный англичанин застонал.

– Синие плащи схватили меня и бросили сюда, к тебе. Вот что случилось, – ответил Брам.

– Ты с ними дрался?

– Дрался? Похоже, парень, твой маленький мозг сгнил, как деревяшка. Если б я стал драться, то не очутился бы в этой отвратной яме, верно? Я бы просто перебил ублюдков. Нет, мне пришлось им поддаться. По приказу Сигурда. Он задумал, чтобы я устроил небольшую заварушку в какой-нибудь вшивой таверне в Эксля…

– В Экс-ля-Шапеле, – подсказал я.

– Точно. Мне пришлось расквасить несколько носов, явились синие плащи и… И вот я здесь. А тут, я погляжу, не слишком-то уютно. Этих стен не касались женские руки, как бы сказала Боргхильда.

Мысль о том, что Брам с нами, что он силен и совсем недавно был среди остальных наших волков, сама по себе подняла мой дух. Но превыше всего меня обнадежили слова «Сигурд» и «замыслил». Приглашать в сообщники тех, кого я совсем не знал, было опасно, и я окликнул Стейнна, понадеявшись, что он крепок, как приличествует человеку с этим именем.

– Стейнн! Стейнн, ты жив? Ты ведь не из таких, кто сдается?

– Я жив, Ворон из братства Сигурда, – проскрипел сухой голос. – Чего тебе от меня надо?

– Я хочу перебраться поближе к моему другу Браму. Пусть твои люди мне помогут. Попроси их поменяться со мною местами.

– Они не мои люди, а Ингве. Не мешай им спокойно умирать.

– Твой Ингве – куча гнили, – сказал я. Датчанин не ответил. – Стейнн, твои люди не хотят умирать так. Не о таком они мечтали, когда сложили свои дорожные сундуки и вышли на дорогу китов. Эта смерть бесславна, она не ведет в Вальхаллу. – Последние слова были тяжелы, и я подождал, пока Стейнн осознает их смысл. – Датчане, вы хотите снова увидеть ваши корабли? Снова обнять ваших женщин? Я могу вытащить вас из этой зловонной дыры. Могу возвратить вас к жизни.

Люди задвигались, зазвенели цепи. Языки, давно прошептавшие предсмертные молитвы, вновь зашевелились в пересохших изъязвленных ртах. В темноте послышался голос Стейнна: